Энрико заказал шампанское для всех служащих отеля и дал на кончике мизинца капельку Глории. Он был бесконечно счастлив. На следующий вечер, когда он пел в «Любовном напитке», с галерки кричали: «Viva рара!» («Да здравствует папа!»). Месяц спустя как-то утром мы зашли в детскую посмотреть, как Нэнни купает и одевает ребенка.
— Вы не пеленаете ее? — спросил Энрико.
— Нет, она носит платьица.
— Забавно. У нас в Италии детей пеленают. Тебе это не нравится, Пушина?
Он поднял девочку и, поднеся к окну, стал рассматривать ее открытый рот и зев.
— Посмотри, Дора. У нее все, как у меня. Может быть, она будет петь, а может быть, нет, но у нее такое же горло, как у меня.
Я смотрела на их лица, освещенные солнцем. Они были так похожи, что я чуть не заплакала.
«Метрополитен Опера» давала раз в две недели по средам спектакли в Филадельфии. Для поездки выделялся специальный поезд. Когда в спектаклях выступал Карузо, мы ездили вместе с ним. Во время поездки туда Энрико молчал, но на обратном пути в Нью-Йорк веселился и заражал всех своим весельем. Мы брали с собой целую корзину с куриными и телячьими котлетами, закусками, фруктами, сыром, свежими французскими булочками и вином. Энрико обычно приглашал поужинать близких друзей — Скотти, Амато, Де Луку, Ротье, Дидура и рассказывал им о своей юности. Он вспоминал дни, когда ему приходилось петь по два спектакля по воскресеньям в театре «Меркаданте» в Неаполе, летний сезон в Салерно, где ему так хотелось есть, что во время антрактов он спускал из окна уборной на веревке корзину, которую продавец наполнял бутербродами. Рассказывал об одном спектакле в Брюсселе, когда толпа университетских студентов-меломанов, не попавших в театр, скандировала его имя, собравшись под окнами уборной, и как он спел им из окна арию перед тем, как выйти на сцену. Он рассказал нам о том, как впервые пел в театре маленького городка под Неаполем, когда ему было девятнадцать лет. Не ожидая выступления в тот вечер, он выпил слишком много вина, а потом его с позором выгнали со сцены. Он вернулся домой, уверенный, что его карьера закончилась, и был так расстроен, что помышлял о самоубийстве. Но на следующий вечер публике так не понравился другой тенор, что все потребовали вернуть «маленького пьянчугу». Послали за Энрико, который обрел тогда свой первый успех. На следующее утро, когда к нему приехали фотографы, чтобы снять многообещающего молодого певца, они нашли его голым в постели, так как его единственная рубашка находилась в стирке. Он закутался в простыню и позировал с гордым и суровым видом. Это первый опубликованный снимок Карузо.
