— Прекрасная вещь, — говорил он, — я очень люблю гладить ее.
Я бы не затруднилась ответить на вопрос: «Почему вы вы шли замуж за Карузо?», — но меня об этом не спрашивали, зато часто задавали довольно нетактичный вопрос: «Почему Карузо женился на вас?».
Я не обижалась. Этого я сама не могла понять. Было очень много хорошеньких девушек, куда интереснее меня, знавших итальянский язык и отлично понимавших музыку. Может быть, именно моя «несветскость» привлекла Энрико?
В монастыре меня сурово обучали отречению от всего зем ного. Мы были облачены в черную форму, волосы гладко зачесаны назад. Во время еды мы сидели молча и слушали, как нам читают жития святых. Я не знала, какая у меня внешность, потому что у нас не было зеркал и нас остерегали от таких «земных» мыслей. Если во время молитвы я начинала мечтать, монахиня трогала меня за плечо и шептала:
— Дитя мое. Сгони безучастное выражение с лица.
Я никогда не возражала, не спорила. Я научилась молчаливости, вниманию и смирению.
Энрико не любил говорить о своем пении, а так как я ничего не понимала в музыке, то старалась не докучать ему глупыми замечаниями и бессмысленными советами. Дома он никогда не говорил со мной о своих профессиональных делах. Все, связанное с ними, он обсуждал в театре и в студии.
Но в письмах он часто писал о репетициях, спектаклях и контрактах. Я его ни о чем не спрашивала, потому что знала: все, что он найдет нужным, он расскажет сам. Карузо был лишен тщеславия — он относился к своему голосу совершенно объективно. Часто, чтобы не допустить даже малейшего хвастовства, он говорил о своем пении в третьем лице. Его невероятная скромность поражала меня еще больше, чем его великолепный голос. Он почти никогда не обсуждал пения своих партнеров. Однажды, после того как он спел дуэт с одной из знаменитых певиц-сопрано, более известной своей красотой, чем голосом, я спросила его, как ему понравилось ее пение.
— Не могу сказать, я ее по-настоящему никогда не слышал, - ответил он.
Он был необычайным приверженцем чистоты. Не мог надеть второй раз рубашку, если носил ее хотя бы час. В театре он переодевался и опрыскивал себя одеколоном после каждого акта. В одной опере он пел любовный дуэт с грузной певицей, которую по ходу действия должен был обнимать. Собираясь в театр, он сказал:
— Невыносимо петь с кем-нибудь, кто не любит мыться, а с
тем, от кого пахнет чесноком, - просто невозможно. Надеюсь, публика не заметит недостатка эмоций в нашем дуэте.
