Настенька свободной рукой достала марлевый тампон и смахнула капельки пота с лица больного. Он шевельнулся, хотел поблагодарить. Она упредила:
— Молчите. Вам не надо разговаривать.
И подумала: «Он весь горит. Аспирин бы…» Но тут же догадалась: «Уже давали. Потому-то он и потеет так обильно».
Закончив перевязку, они вместе с Галиной Михайловной вышли из палатки. И обе машинально, глубоко и с удовольствием вздохнули.
— А что это госпиталь-то не едет? — не удержалась от вопроса Настенька.
— Не нарочно же, — отвечала Галина Михайловна усталым голосом.
— Поспали бы.
— Чуть позже.
Галина Михайловна взяла Настеньку за локоть, тихонько пожала, будто утешала.
— Смотри, звездочка выглянула.
— Наверное, дождь кончится. Ведь лето.
Галина Михайловна промолчала.
— Знаешь, что на фронте самое страшное? — спросила она после паузы и сама же ответила: — Тишина.
— Вам страшно?
— Привыкла.
— А мне почему-то боязно. Ну чего они не едут?
— Приедут, — произнесла Галина Михайловна и двинулась к палатке.
Их тени метнулись в сторону, и Настеньке почудилось, что кто-то спрятался от них и затаился в темном углу. Напугаться она не успела, ее позвала Галина Михайловна:
— У танкиста придется дежурить.
Настенька зажгла новую плошку, приладила ее у постели танкиста, сама села напротив, на краешек самодельного топчана.
Танкист покосился на нее и снова сомкнул веки. Она успела заметить, как у него лихорадочно блестят глаза и как трепещут крылья носа, точно он бежит, торопится и ему не хватает дыхания.
«Хоть бы дотянул», — подумала она и, сцепив руки на животе, затаилась, чтобы не помешать больному.
Оказалось, сидеть вот так, без движения и вроде бы без дела, самое трудное. Ее тотчас начало клонить ко сну. Она пробовала кусать губы — не помогало. Тогда Настенька достала из кармана английскую булавку, оставшуюся от перевязочного пакета, раскрыла ее и стала покалывать плечо. Первый раз было больно. Она чуть не вскрикнула. Потом привыкла, приноровилась к силе укола.
В палатке было тихо. Никто не кричал, не стонал, ничего не просил. По-прежнему с присвистыванием дышал раненый с пневмотораксом. С остервенением терзал салфетку Хабибуло. Вдруг он перестал скрипеть зубами и прошептал:
— Старый усы, пиши адрес.
— Чего писать-то? — отозвался Яков Федорович. — Сам напишешь.
— Нет, ты пиши, пожалста.
— Ай, да буде… буде… Наше дело терпеть.
Тут до всех донеслось странное потрескивание. Оно приближалось, слышалось отчетливее и сильнее.
