— Вы кто?
— Ефрейтор Супрун.
— Почему не своим делом занимаетесь?
— Так это ж нетрудно… К тому же товарищ сержант попросили. — И он указал на покрытого с головой шинелью спящего человека.
— Поднимите.
Сержант вскочил.
— Трофимов?!
— Товарищ капитан, так что…
— В палатку, там разберемся.
Когда Дорда ушел, Сафронов раздумал распекать Трофимова. «Свалился. Естественно. Нашел замену. Не растерялся. А я вот не догадался подменить подчиненных». И он направился в палатку.
— Люба, отдохните часок. Я подежурю.
— Но, товарищ капитан, вы-то сами…
— Сержант Белякова, выполняйте.
Пошел дождь. Капли забарабанили по брезенту, как барабанные палочки.
— Полундра! — послышалось с улицы.
— Кубышкин, приглядите.
В поисках комбата Сафронов заглянул в операционную. Ведущий хирург стоял к нему спиной, но, вероятно, почувствовал человека, обернулся:
— Что? Вам делать нечего? Займитесь своей работой.
— Я-то занимаюсь…
— Излишне, излишне…
В тамбуре оказался Штукин.
— Не надо. Мы трое суток не отходим от стола.
— Но медленно, медленно. Это невозможно.
— Видишь ли, ощущения со стороны…
Сафронов махнул рукой и направился к замполиту.
Через полчаса появилась старая палатка. Ее кое-как развернули в темноте. Брезент, хотя и протекал в нескольких местах, все же укрывал от дождя. Ходячие набились сюда и вскоре вновь задремали.
Штукину сделалось плохо, потому он и находился в тамбуре. Сафронов не заметил этого. Штукин не обиделся на невнимательность друга, видел, что тот сам вне себя от перегрузки, от нервотрепки, сам оглушен своей первой операцией.
Штукин больше всего был недоволен собой. Ну что это такое?! Как операция, так ему дурно. Сутки, около полутора суток он еще держится, а затем начинает сдавать: начинается кумуляция, накопление этих проклятых паров эфира. Они забивают дыхательные пути, они проникают в каждую альвеолу, в каждую клеточку, кружат голову, дурманят мозги, и как ни крепится Штукин, что ни делает, эфир побеждает. А без эфира нет операции. Это пока что главное наркотизирующее средство. Правда, есть еще хлороформ. Но ведущий хирург против его применения. Он за эфирный наркоз, а значит, против Штукина.
Нет, Штукин не считал ведущего хирурга вредной личностью, он сетовал только на себя.
«Это форменное безобразие! Ну как же мне быть дальше?»
От этого проклятого эфира начались его первые неприятности на фронте. Прибыл он в пехотную дивизию куда-то под Брянск. Прибыл, между прочим, по рекомендации начсанарма. Так случилось, что, пока они ожидали назначения, их, группу вновь прибывших, прикрепили к полевому госпиталю. А в тот момент наплыв раненых. Рабочих рук не хватало. Сказали: «Нечего даром армейский хлеб есть. Помогите». Штукин и не заметил начсанарма, но, оказывается, тот был и видел его за операцией. И лестно отозвался о молодом враче, то есть о нем, капитане Штукине. Командир медсанбата, куда он прибыл, — такой большеголовый, кривоногий, ходил вразвалочку, — даже спросил:
