Григорий поклонился в ответ. Александр добавил невесело:
— Там мы скорее встретим Карла Павловича… Хотел я склонить его вмешаться в горькую судьбу моего родителя. У Брюллова теперь европейская известность, неужели государь не прислушался бы к его голосу? Может, так бы восстановилось батюшкино положение… Воистину, неисповедимы пути господни. Батюшка мой — уважаемый в Академии художник и педагог — по одному капризу цари низринут в бездну. Словно не было тридцатилетнего труда, словно не воспитал он многих художников, Брюллова в том числе. Что же после этого прочно на земле, какие основы, какие устои?
— О чем вы говорите, Александр Андреевич? Основы, устои? Это после Сенатской площади? Известно, какие устои — самодержавие, самовластье, самодурство, стихия. Да вот и Александр Иванович скажет то же.
Тургенев поморщился. Александр не ожидал, что он станет говорить столь неосторожно, как Рожалин, в обществе малознакомых еще людей. Но Тургенев поддержал Рожалина смело:
— Самодержавие — бедствие России… Сочувствую беде вашего батюшки, Александр Андреевич. Многие от него потерпели. Вот у Павлика Кваснина — брат в Сибири… Мой брат по воле счастливого случая избежал казни. Но он лишен родины. Что может быть горше? Ведь он государственный деятель, экономист крупный, он мог быть полезен России. Он еще в двадцатом году подавал государю Александру Павловичу записку о необходимости отмены крепостного права. Он убежден, и этому мы пример в Европе видим: свободный крестьянин трудится на земле с большей пользой… Между тем одна мысль освободить крепостных бесит царей. Они боятся, что свобода повлечет за собой бунт.
— Значит, все зло в царе? — спросил Александр.
— В самовластье! — отвечал Тургенев, вставая с кресла. — Извините, друзья, мне пора в Ватикан.
— Очень любопытно-с, — поклонился ему Александр, — что вы говорили, — и задержал гостя вопросом: — Александр Иванович, вы полагаете, освобождение крестьян послужит совершенствованию нашей жизни?
— Разумеется. Только бы это случилось, а дальше люди увидят, что им нужно еще… Я собираюсь отпустить крестьян, будет это позволено мне или нет. Надо кому-то начинать…
Тургенев ушел. Рожалин продолжал:
— Сознаюсь, я не так давно полагал, самодержавие — благо. Полагал — русскому человеку нельзя без царя. Теперь же… повторись двадцать пятый год — я был бы на Сенатской площади! — Рожалин подошел к окну, в волнении забарабанил по стеклу.
Александр и Григорий изумленно переглянулись.
