Не помню, что Сондерс говорил потом. Что-то про возможное лечение и прогнозы. Трудно поверить, что из-за каких-то клеточных образований мне подписан смертный приговор. Я пеняла на химиотерапию и облучение, будто из-за них чувствовала себя так паршиво и полностью лишилась волос. Однако причиной всему был рак. Что я такого сделала, почему мое тело восстало против меня? Разве раку невдомек, что у меня дети?
Я звонила тебе, когда вышла из кабинета, но тебя не было на месте, а по мобильному ты не отвечал. Мне стало легче, потому что не хотелось сообщать такую новость по телефону. Надо было подумать, прежде чем вывалить все это на тебя и на Энни. Я поехала к университету и пошла гулять. Выбрала скамейку подальше от всех. Вокруг было полно первокурсников с родителями, они бродили вокруг кампуса, готовились к новому этапу в жизни… А я готовилась к смерти. Вот уж не ожидала, что умру в тридцать шесть. Или в тридцать семь. Это нечестно! Нечестно!
Я зарылась лицом в ладони, пытаясь унять слезы, и тут почувствовала, что кто-то сел рядом. Отлично, думаю, нельзя даже предаться отчаянию в одиночестве. Но тут мне на плечо опустилась рука.
— Что случилось, Натали? — спросил доктор Нил. Я подняла глаза, даже не подумав, что, должно быть, выгляжу ужасно — вся зареванная. Он улыбнулся. — Надеюсь, дело не в Тифф и ее подружках?
Я рассмеялась, хотя мне было ужас как хреново.
— Нет. Наверное, из-за меня ее вышвырнули, и теперь она кричит в «Макдоналдсе»: «Свободная касса!»… Испортила я себе карму.
Он сказал, что Тифф это заслужила. Затем посерьезнел.
— Так, может, расскажете, почему рыдаете на скамейке и пугаете первокурсников?
Я покачала головой — знала, что если начну говорить, снова польются слезы. Но он обо всем догадался.
— Болезнь вернулась, да?
Я кивнула.
— Четвертая стадия.
Впервые я сказала это вслух. Сказала ему, что умру. Доктор Сондерс посулил в лучшем случае год.
Я закрыла глаза и заплакала. Нил взял меня за руку. Его поддержка немного утешила меня. Я ведь знала, что он тоже пережил подобное.
Доктор посидел со мной молча, потом сказал, что сейчас мне страшно, и это нормально, однако нельзя растрачивать оставшееся время. Рассказал о Марии, своей жене, которая поборола страх смерти и ушла спокойной и просветленной. Он повторял: «Она была хорошая, сильная женщина».
Я разозлилась. Что с того, если мне страшно? Значит, я слабая? Или не такая «хорошая»? Может, его Мария не боялась, потому что ей особо было нечего терять? И какого хрена он сравнивает меня со своей женой-святошей в худший день в моей жизни?
