— Твоя мама комин плики. Гуэрегуэре спик бассирук, распинфлай гуд бай.
Другим постоянным посетителем, когда она торговала в лавке одна, был Селестино. Он был только на год старше нее, но выше на целую голову. Селестино влюбился в Кармен-Росу, едва вошел в разум. Он поджидал ее на солнцепеке возле школы, длинный и упрямый, как чертополох. Потом следовал за ней до дома на расстоянии двадцати шагов и смотрел на нее тоскующим и нежным взглядом, полным смиренной мольбы. Они вырастали, и с ними вырастала любовь Селестино, она струилась по его жилам, как кровь. Но он ни разу не осмелился сказать Кармен-Росе ни слова, потому что был уверен: она ответит, что не любит его, и тогда придется отказаться от всего, даже от надежды. Сладкой, мучительной, несбыточной надежды.
— Добрый день, Кармен-Роса.
— Добрый день, Селестино.
Он замолкал, глядя на нее украдкой, чтобы не показаться дерзким, охваченный тревогой и страхом, как бы его посещения не стали ей в тягость. От малярии у него заострились скулы и взгляд стал еще печальнее.
— Что нового? — спрашивала она, чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Ничего. У сеньоры Сокорро подохла черная ослица, ее заели черви…
И тотчас же закусывал губу, понимая, что его слова глупы и неуместны.
— Этой ночью упала самая высокая стена дома Варгасов на главной улице, — говорил он, меняя тему. — Помнишь?
Кармен-Роса помнила. Однажды Селестино повел ее на развалины этого дома. Парадная дверь и окно еще были целы, и из окна на улицу отчаянно тянулись ветки дерева. Стоило открыть дверь, и сразу становилось ясно, почему дереву так мучительно хочется вырваться из этого запустения и тлена. Внутри стояла только одна стена, вся в трещинах и желтых струпьях, опутанная дикими вьюнами. Из стены торчала сломанная балка, точно обрубок умоляюще поднятой руки. Селестино исчез среди груд щебня и через некоторое время вернулся с птенцом голубки, которого он поймал для Кармен-Росы.
Он и теперь носил ей подарки: золотые апельсины из Сан-Себастьяна, гребень, купленный у турка Самуэля, и певчих птиц — каштановых и желтых, серых и темно-коричневых.
— Спасибо, Селестино, — говорила Кармен-Роса очень серьезно.
Разговаривая с ним, она не улыбалась, даже когда принесенный им дрозд заливался песней прямо на прилавке. И Селестино лишний раз убеждался, что лучше ничего не говорить ей, ибо после того, как она ответит, что не любит, придется отказаться от всего, даже от надежды.
