Ольга равнодушно отметила про себя, что на эту гору ей не взобраться и, значит, весь ее страшный путь был напрасен. И все-таки она двинулась по вытоптанной тропинке через Неву. На другом берегу увидела замотанную тряпьем женщину с бидоном, которая беззвучно показала ей на вырубленные во льду ступени. "Доктор вырубил", – сказала женщина, но Ольга еще не поняла, что речь идет об отце. Помогая и поддерживая друг друга, соскальзывая и поднимаясь, они поползли по ступеням вверх…
Отец не узнал ее. И только когда она прошептала, что это она, его Лялька, он понял все сразу – и про нее саму, и про смерть Николая, и про то, что привело ее к нему. Понял – и поцеловал ей руку.
Мотив возвращения к родным людям и родным местам станет ведущим в ее творчестве. В дни тяжких испытаний Ольга неизменно приходит туда, где ее примут такой, какая она есть, где ее любят, потому что она дочь и сестра.
Но боль утраты не уходила. "…Всё вообще после Колиной смерти кажется мне фальшивым, незначительным, лживым и ненужным, – пишет она 6 февраля 1942 года. – Надо сказать хорошему, очень хорошему и настоящему Юрке, что я любила и люблю всем существом только Николая…"
Целыми днями она безучастно лежала на диване. Макогоненко почти насильно кормил ее, не давая умереть. Умолял писать. Убеждал, просил. Его любовь отогревала ее сердце. Ольга начала писать поэму "Февральский дневник" – как памятник умершему мужу и всем, кто погиб той страшной зимой 1941–1942 года.
"Пожалуй, это лучшее, что я написала за время войны, и очень мое, такое же, как тюремные стихи, – заносит Ольга в дневник. – Юра был в восторге, и Яша тоже, и буквально все настоящие люди тоже, кто читал поэму, плакали и трепетали и говорили, что это то, что они хотели бы написать и сказать о себе и Ленинграде".
В конце февраля она решает уехать с Мусей в Москву. Одна из причин – слабая надежда на то, что она беременна от Николая. Но врач, осмотревший Ольгу, сказал, что ее вздутый живот – лишь последствие голода.
"О, поскорее обратно в Ленинград, – 1 марта 1942 года пишет она в дневнике. – Моего Коли все равно нигде нет.
Его нет. Он умер. Его никак, никак не вернуть. И жизни все равно нет.
Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, – неудержимо, с тупым, посторонним удивлением. До меня это делал Тихонов. Я была у него сегодня, он все же чудесный.
