О нет! Нет, хотя я не хочу признать себя и побежденной. Еще, все еще не хочу… "Я внутренне раздавлена тюрьмой", такого признания я не могу сделать, несмотря на все бреши в душе и сознании. Я покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена… Вот на днях меня будут утверждать на парткоме. О, как страшно хочется мне сказать: "родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то… (все рассказать!). Это не изменило моего отношения к нашим идеям, к нашей Родине и партии. По-прежнему, и даже в большей мере, готова я отдать им свои все силы. Но все, что открылось мне – болит и жарит во мне, как отрава. Мне не понятно то-то и то-то. Мне отвратительно то-то. Такие-то вещи кажутся мне неправильными… Вот я вся перед вами, со всей болью, со всеми недоумениями моими". Но этого сделать нельзя… Это было бы самым глупым идеализмом. Что они объяснят? Будет – исключение, осуждение и, вероятнее всего, опять тюрьма… О, как это страшно и больно!.. Я говорю себе: нет, довольно, довольно! Пора перестать мучиться химерами! …Ах, нет, надо работать, работать, ведь полезное же дело делаю… Потом погрузиться в ребенка, если будет… Мне трудно жить. Мне очень трудно жить, товарищи… Здесь даже половины этих трудностей не описано… Только сознание, что делаю нужное, полезное для людей дело, – поддерживает меня…"
За время тюрьмы Ольга изменилась кардинально. Не было больше фанатичной коммунистки, оправдывавшей любые преступления власти высокой целью. В словах дневника – и растерянность, и ужас перед открывшимся новым знанием о стране, о людях, которым верила. Но главное, это понимание реальности, где поступки имеют собственную ценность, и предательство – это предательство, а ложь – это ложь, без всяких объяснений и оправданий.
…А я бы над костром горящим
Сумела руку продержать,
Когда б о правде настоящей
Хоть так позволили писать.
<…>
Меж строк безжизненных и лживых
Вы не сумеете прочесть,
Как сберегали мы ревниво
Знамен поруганную честь.
Теперь она знает цену обвинениям. "О да, я иная, совсем уж иная!" – восклицает Ольга в стихах памяти Бориса Корнилова, ясно представляя, как он шел после ареста в камеру, как его пытали, мучили.
Теперь – ты прав,
мой первый и пропащий… —
кается она в дневнике от 13 марта 1941 года:
"Перечитывала сейчас стихи Бориса Корнилова, – сколько в них силы и таланта!
Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки.
Завтра ровно пять лет со дня ее смерти.
