— Вот что, Пэ… Я не знаю, что ты себе думаешь, но мне всё это осточертело!
Ударив чашкой о стол, Луиза вдруг подошла к нему, на миг замерла в нерешительности, но затем села к нему на колени. Он попытался привстать, но замер и оставался неподвижен.
Не сводя с него помутневшего взгляда, Луиза медленно таяла в незнакомой ему, ожесточенной улыбке.
— Только без вранья… пожалуйста, — процедила она с презрением, вслед за чем, содрогнувшись всем телом, перевела дух и не своим голосом пролепетала: — Мы больше не будем друг другу врать… Дай мне слово, Пэ…
Он взял ее за талию. Поднеся к его губам холодную ладонь, словно опасаясь, что он начнет звать на помощь, Луиза стала срывать с себя одежду, тряся перед его лицом крохотной, высокой грудью с крупными, не детскими сосками.
Скованный внутренним оцепенением, Петр с машинальной медлительностью повиновался, помогал ей раздеваться, ни на секунду не переставая ужасаться тому, что видел и слышал. Больше всего его поразило то, что предстало его глазам слева в отражении оконной рамы: крупноголовый субъект с волосатой грудью держал у себя на коленях костлявую девушку-подростка со сползшими шерстяными чулками, вцепившись пятернями в ее белые ягодицы…
Квартира, снятая Луизой на Аллезии, находилась на затерянной среди переулков, но всё же шумноватой улице. Отвесная стена высоких зданий, наглухо запечатанные ставнями окна на всём бельэтаже, вдоль всей улочки, высокие подъезды и несомненно хороший вид на город, открывающийся с верхних этажей, а кроме того, манящая меланхоличность по-осеннему безлюдных тротуаров и даже нетипичная для парижских улиц чистота, — квартал не производил впечатления третьеразрядного, каким Петр его себе представлял.
Но он действительно плохо знал этот район, и когда вечером в понедельник решил нанести Луизе нежданный визит, почему-то убедив себя в том, что застанет ее дома, то он попросту запутался в лабиринте незнакомых улиц, которые оказались еще и переполнены машинами. Пытаясь вырулить на нужный перекресток, он кружил по всему кварталу, но попасть на нужное пересечение улиц так и не смог, поскольку всюду увлекала за собой круговерть одностороннего движения. В конце концов машину пришлось оставить в одном из соседних переулков.
Вымытые дождем тротуары отсвечивали радужным масляным блеском. Над городом едва начинало вечереть, но свет уличных вывесок и витрин магазинов повсюду был включен. За перекрестком жизнь и вовсе била ключом. Тротуары здесь становились узкими, а улицы оказались настолько людными, что с трудом удавалось разминуться с прохожими, не сходя на проезжую часть, по которой также с трудом продвигался ряд машин. В атмосфере улицы чувствовалась какая-то внутренняя обустроенность, которая создавалась за счет недоступных для постороннего взгляда, но явно не единичных удобств.
