— Я от веры своей не откажусь, — говорит он мне. И вспыхивают упорством старческие, но молодые глаза.
Он угощает нас медом и мы едем дальше.
Кроме ботика, в городе оказывается музей.
Сторож, кряхтя, вынимает заржавленный ключ и протаптывает неторопливо свежий след по глубокому снегу к двери: редко кто зимой заглядывает в музей.
Открываются двери и нам показывают достопримечательности, — такие странные сейчас, — реликвии великого Петра в обнищавшей, оскудевшей большевистской России: ядра, пушки, весла, старинные канаты. По стенам — выцветшие картины и гравюры.
Сторож просит расписаться в толстой, пыльной, холодной, пахнущей чем-то мерзлым книге. Расписываюсь.
— Что это? — Среди подписей вижу: широко наляпано посреди страницы:
— «Нарком Луначарский».
Неужели он был здесь? Сторож, оживляясь, дает пояснения. Служащий политпросвета тоже.
— Как же, приезжали. В позапрошлом годе. Об весеннее время. И с ними — две мамзели. Сами — важнеющие и толстущие, а мамзели — тоненькие. Два раза, поди, заходили. И мне рублевку дали. — «Ты, — говорят, — стар очень… (это я, то-ись). Тебе бы на социальное обеспеченье нужно. Но если сам хочешь, — служи».
Служащий политпросвета рассказывает, что все они очень боялись, пока наркомпрос был в городе.
Осматриваем ботик Петра Великого. Он весь в снегу. По борту широкая расходящаяся трещина. Говорит сторож, что весной ремонтировать собираются. А только, наверно, опять отложат ремонт, как и раньше было.
Хотя солнце по-прежнему высоко, — делается холодно. Сторож советует еще заехать в монастырь — четыре версты крюка — но мы возвращаемся обратно.
Уныло висит выцветший красный флаг над вывеской: «Переяславский Совет рабочих…» — и т. д. — депутатов, и кроме него, да, пожалуй, еще постового милиционера, форменная шинель которого чуть виднеется из-под громадного тулупа, ничто не напоминает, что улица эта — советская.
Идут мещаночки с ведрами на концах расписного коромысла, горланит песню пьяный в валенках и без шапки, и возятся в снегу, играя, две громадных буро-коричневых дворняги. Направо — базар (сегодня местная ярмарка), такой же, вероятно, каким он был от века. — Где же новое? В чем оно?
— Жалованья второй месяц не получаем, — говорит служащий политпросвета. — Совсем оборвались, обнищали. Кто может — бежит в губернию. Совсем пропадешь здесь, в Переяславле нашем.
Дешевы только селедки. А на все остальное цены — ой! — московские.
А потом еще наши партейные сами всего боятся… Потому — еще больше прижимают.
