— Да, — сказал Метелло, — честно говоря, я никогда не мог тебя как следует понять.
— Но теперь я стала благоразумней, уверяю тебя. Если бы мой первый муж не умер так рано, я бы давно одумалась. Я любила его, из-за него оставила школу и всю свою жизнь изменила: я перестала читать книги, начала работать на огороде. Я его очень любила, он был моим мужем, и мне так хотелось иметь от него ребенка. Но детей у нас не было, потому что муж все болел. Умер он вовсе не так, как рассказывают твои друзья из табачной лавки: его свел в могилу рак легких. Они это прекрасно знают, но им не остается ничего другого, как злословить, ведь все они волочились за мной. Я на них не в обиде. Овдовела я еще довольно молодой, и, может быть, поэтому мной опять овладело то же неистовство, что и до замужества. Говорю тебе все это для того, чтобы ты понял, с какой женщиной имел дело.
Метелло не сказал ей, что знал об этом и раньше. Ему было интересно слушать такие неожиданные признания.
Ребенок пошевелился во сне. Виола подошла, поправила одеяло и тихонько поцеловала сына в лоб. Да, без сомнения, это была безмятежно спокойная и заботливая мать. Пропел первый раз петух, луна в небе поднялась еще выше. Виола снова подсела к Метелло и сказала:
— Думай обо мне что хочешь, но теперь я счастлива. Когда я узнала, что у меня наконец будет ребенок, что это свершилось, я была прямо вне себя, я просто помешалась от радости и ревновала всех к этому еще не родившемуся существу. И не видела никого, кто казался бы мне достойным называться его отцом, кто мог бы иметь какие-то права на него, дать ему свое имя. Но знаешь ли ты, что это было? Дьявольское наваждение. Так мне сказал духовник. Не наш местный священник из Ровеццано, нет. Человек он, может, и достойный, но уже стар и пьет не меньше своих прихожан, — где ему разобраться во всем этом? Я исповедовалась в соборе Санта-Мария дель Фьоре у самого епископа. Это он спас меня, объяснив, что я готовила себе вечные муки, губила свою душу; не зная, кто был отцом моего ребенка, я потеряла веру во все и во всех и, преисполнившись гордыни, сделала ее своим щитом. Мне нужно было снова обрести смирение, веру во всемогущество и премудрость божию. Мне надо было понять, что люди прежде всего дети господни, а потом уже дети своих отцов и матерей. Но поскольку у моего ребенка должен быть отец на земле, почему бы не стать им человеку, который так добивался этого и, по-видимому, любил меня? «А кроме того, — сказал мне епископ, — откуда тебе знать, может быть, он и есть отец твоего ребенка?» — «Ах, ваше преосвященство, достаточно перелистать календарь…» — «А дашь ли ты руку на отсечение, что это не так?» — спрашивает он. «Нет, поручиться не могу», — говорю я. К тому времени прошло почти полтора года, ребенку было уже больше шести месяцев, и высчитывать становилось все труднее.
