- Это входит в программу испытаний для приготовительного класса?…
Что я мог ответить?
- Или это ваша собственная программа, господин учитель?!
Он слегка повысил голос. Взволнованная мадам шелестела уже платьем около нас.
- Что такое, Семён, чем ты недоволен?
- Один месяц остался до экзаменов, - всплеснул руками Семён Исаакович Вейнбаум, - один месяц!
…Надо отдать ому справедливость - он был сдержанным человеком. И он, очевидно, не совсем понял, какую роль играл Байрон во всей этой истории. Никто не смог бы обвинить господина Вейнбаума, если бы он взял меня за шиворот и выкинул с чёрного хода своего собственного дома.
Нет, он не сделал этого. Он заплатил мне в окончательный расчёт шесть рублей тридцать три копейки и выразительно посмотрел на меня.
И я бежал, не простившись даже с несчастным, покорным Имой.
…Нет…Кто любил, тот знает, что прощанья
Усугубляют муку расставанья…
Лишь горестней нестись с разбитым сердцем вдаль…
Теперь я был настоящим изгнанником, настоящим Чайльд-Гарольдом.
- Молодой человек… - сказал мне Мендель Глянц, - молодой человек, в такой дом я вас определил, в такой дом… а вы… - И он сокрушённо махнул рукой.
А рыжий Мошка гнусно ухмылялся.
25 февраля 1917 года мне исполнилось тринадцать лет. В этот знаменательный для меня день я становился совершеннолетним - бар мицво, сыном чести.
С этого дня я был обязан точно и беспрекословно выполнять новые, многочисленные и - увы! - нелёгкие обязанности на службе у всевышнего. Таков был старинный еврейский закон.
Между тем мои отношения с богом за последние годы значительно испортились. Я бы не сказал, что между нами пробежала чёрная кошка, но прежней страстной и суровой, почти мистической веры у меня не было и в помине.
Я не любил бога давно и не совсем доверял ему. Но я ещё боялся его. И этот страх заставлял меня скрепя сердце выполнять все обряды, просиживать в синагоге на своём сиротском месте длинные праздничные богослужения и честно поститься в судный день.
Никто меня не принуждал к этому. Тень отца не являлась ко мне по ночам, а мать, моя добрая мать, сама не прочь была подложить мне вкусные куски в день поста. Но лжи в этом я не допускал. Отношения мои с богом были сугубо официальные, холодные, я бы даже сказал - неприязненные, и я тем более не мог опуститься до обмана и лицемерия.
Я с восьми лет стал главой семьи, отвечал за всю семью перед суровым богом. И я старался добросовестно, хоть и без всякого воодушевления, выполнять свои обязанности перед ним, перед вездесущим.
