Пресыщен всем, утратив счастья грёзы,
Он видеться с друзьями перестал.
В его глазах порой сверкали слёзы,
Но гордый Чайльд им воли не давал.
Объят тоской, бродил он одиноко,
И нот решился он свой край родной
Покинуть, направляясь в путь далёкий…
Я его видел, этого человека, одинокого и мятущегося, гордо поднимающего красивую, как у Пети Кузнецова, голову.
Спохватился я только, когда заметил, что Има удивлённо смотрит на меня. Он давно кончил списывать и терпеливо ждал, когда я вспомню о нём.
В тот день я возвращался домой, опьянённый Байроном.
И даже мимо огромного чернобородого городового, читающего человеческие мысли, я прошёл, высоко подняв голову, как Чайльд-Гарольд.
Он был и твёрд, и холоден, как сталь…
Дома я загадочно глядел на сестру и делал какие-то двусмысленные намёки, за которые был назван дураком.
Изумительные картины раскрывались передо мною. Я видел, как скитался Чайльд-Гарольд по морям. Я слышал шум сечи, в которой бился он за свободу греков.
Госпожа Вейнбаум перестала сидеть на моих уроках. Има молчаливо принял мой новый педагогический метод. Он списывал с книги, а я путешествовал с Чайльд-Гароль-дом. Я вместе с ним рубил грозных турецких тиранов, восхищался греками и вместе с Байроном обращался к ним:
Сыны рабов! Не знаете вы, что ли,
Что пленные оковы сами рвут,
Когда их вдохновляет голос воли!…
И нужна была теперь редкостная смелость, чтобы гордо проходить мимо городового, читающего мысли…
Но долго так продолжаться не могло. Однажды Има робко спросил меня, будем ли мы ещё когда-нибудь писать диктант. Я ещё не кончил читать «Чайльд-Гарольда» и не мог бросить героя в пути. Попросить разрешения взять книгу с собой я не решался. И тогда я нашёл но-вый хитроумный выход. Я решил диктовать Име не про вишнёвую косточку, а про Чайльд-Гарольда…
Мальчик покорно писал абсолютно непонятные ему слова. А госпожа Вейнбаум, которая опять стала наведываться к нам, иногда даже начинала дремать под мерный ритм стихов Джорджа Гордона Байрона.
Конец наступил неожиданно. Однажды днём вернулся из магазина сам Семён Исаакович Вейнбаум. Я заметил его, когда было уже поздно.
Има прилежно водил пером по бумаге. А я вдохновенно вещал:
Амур оставил след перстов небрежных
На ямках щёк испанки молодой,
Её уста - гнездо лобзаний нежных,
Что может в дар лишь получить герой…
Господин Вейнбаум надвинулся на меня незаметно и грозно, как ангел смерти.
Он взял из моих рук Байрона, посмотрел. Потом взял тетрадь сына, прочёл последнюю страницу диктанта и спокойно, чересчур спокойно, зловеще спокойно, спросил:
