Звезда мореплавателя | страница 26
Я представил, что бы могла подумать моя дама, увидев меня в подобном положении — мокрого, лохматого, грязного, — и невольно улыбнулся. Удивительно, как юмор успокаивает и облегчает: через минуту я уже крепко спал.
Утром слегка посветлело. Ветер не стихал, волны не уменьшались. Крутые хлесткие валы из глубин океана неслись нам навстречу и зло стряхивали свои пенные шапки на палубы каравелл. Но «Тринидад», как молодой упрямый бычок, вскидывая, словно гриву, вновь поднятые паруса, бодро взлетал на очередную волну, разбрасывая пену, будто отфыркиваясь, скользил вниз по ее склону и опять полз наверх. Сквозь косой дождь мелькали на водных кручах четыре остальных корабля, они шли шеренгой, и даже «Сант-Яго» не выпадал из нее.
Меня слегка мутило, но вчерашний ужас прошел. Теперь я думал не о провидении, а об умелости человеческих рук, глубине ума, твердости сердец, научившихся перечить океану и не поддаваться ему, даже когда он в неистовстве.
Так началась наша двухмесячная страда. Не переставая, лили дожди. Нежданные шквалы рвали паруса. Штормы, то ослабевая, то нарастая, сменяли друг друга. Неделями мы не видели солнца. Беспрестанная качка выматывала силы. Лавирование среди волн при противном ветре требовало неустанной внимательности кормчих и постоянной физической напряженности матросов. По нескольку раз в течение часа приходилось менять курс, ставить, убирать или перекидывать паруса от борта к борту — причем всегда внезапно, бегом, дорожа мгновением, ибо каждое могло быть роковым. И так день за днем, ночь за ночью, среди свиста, гула и рева на пляшущей палубе, на гнущихся мачтах, где ветер затыкает рот и вода заливает ноздри.
Редко удавалось сварить еду. Мы ели сырую солонину, от которой растрескивался язык, и клейкое месиво вместо лепешек, если кто-нибудь ухитрялся его изготовить. Вечно мокрую кожу разъедала морская соль. Спали урывками, и многие не могли, проснувшись, встать на ноги из-за судорог, одолевавших измученные конечности. В придачу потекли палубы, крытые, как оказалось, гнилыми изнутри досками, — о, взятки агентов короля Мануэла! Часть провизии испортилась, и командор впервые сократил паек.
Но мы шли, шли вдоль Африки, не сворачивая, раздвигая море-океан, не пряча лица армады среди оглушительных ударов, вопреки его гневу и наперекор его мощи. Лига[35] за лигой армада пробивалась на юг, потому что непререкаема была воля командора.
Команда «Тринидада» глубоко уважала капитана-командира, потому что видела, как он справедлив. Магеллан принял тяготы, ничем не выделяя себя. Непонятно было, когда он спал. Матросы суеверно считали, что он способен круглые сутки бодрствовать, то руководя кормчими, то обследуя судно, беседуя с матросами, успокаивая больных, распоряжаясь, принимая рапорты, переговариваясь сигналами с другими кораблями… Не помню, писал ли я раньше, что командор хромал. Мавританское копье в Африке размозжило ему сухожилие правей ноги. В сырость рана начинала болеть сильнее, хромота усиливалась. Но он легко и сноровисто пробегал по палубе при такой качке, когда и здоровые передвигались на четвереньках. Магеллан получал, как и мы, общие продукты, в ненастные дни тоже ел всухомятку.
