…Он и теперь еще сущая деревня на живописном зеленом холме, хотя и стали строить дома для бедноты, даже проложили улицы к новым бульварам, устроили увеселительные заведения редкостной, по слухам, непристойности, а в ту пору, когда я впервые побывала на Монмартре, там еще сохранились следы каменоломни, где добывали известняк, а также стояло несколько мельниц, на которых этот известняк дробили с помощью огромных жерновов. Парижане, едва проснувшись, имели обыкновение смотреть, в какую сторону крутятся лопасти этих мельниц: откуда ветер дует и на чью мельницу. Кругом паслись козы и свиньи… Между прочим, деревенский – совершенно не парижский! – вид Монмартра меня ничуть не поразил и не смутил. В Петербурге ранним утром, когда, бывало, возвращаешься с бала, можно было слышать пастуший рожок, и хозяйки гнали коров по мостовым к заставам – на выпас. Впрочем, коров на Монмартре не было. Галльские петухи вовсю оглашали округу своим задорным «ко-ко-ри-ко», а куры вторили им: «Кот-кот-кодет!» Да-да, во Франции не только все, даже маленькие дети, говорят по-французски, чему в свое время зело удивлялся граф Головин, но и петухи с курами орут на французский манер, и кошки мурлычут – «рон-рон», собаки лают – «ау-ау», и свиньи хрюкают – «гроин-гроин»!
Говорят, где-то здесь, на вершине Монмартра, в незапамятные времена был обезглавлен язычниками христианский епископ Дионисий. Он взял в руки свою отрубленную голову и прошел с ней несколько миль, и на том месте, где он упал, построили аббатство, названное его именем – Сен-Дени. Ну как тут не вспомнить нашего Меркурия Смоленского, который некогда был ратником, стоял на часах близ Смоленска, однако его предательски убили подкравшиеся татарские лазутчики. Меркурий взял в руки отрубленную голову и прошел к нашему стану, успев предупредить воинов о нападении врагов…
Мне только и оставалось, что думать о злосчастных Дионисии с Меркурием, ибо, сколько ни тряслась княжеская карета по ухабистым колеям Монмартра, сколько ни бродили мы с Аришей по его тропкам, толку не было: графа я так и не встретила.
Унылая и злая, вернулась я домой, размышляя, поехать ли завтра на Бульвары или уж махнуть рукой на графа и свое по нему томление, которое так меня донимало. Борис Николаевич и Тюфякин уже воротились из посольства. Говорить мне ни с кем не хотелось; я пробормотала только, что от парижского воздуха у меня сделалась мигрень и хочется немедленно в постель.
