Он медленно и уверенно спускался и поднимался по трапам, проходил через каюты, осторожно переступал через высокие комингсы, — старался не звякать металлическими дверями. В кубриках горели синие лампочки, глухо, как сонные шмели, гудели вентиляторы, выгоняя тяжкий дух множества потных и усталых людей.
Сначала его успокоило — экипаж спал. Но потом он, случайно оглянувшись, увидел, как разом уткнулись несколько вздернутых голов, и неожиданно понял, что не спит никто. От этого он и не слышит ровного дыхания, храпа, посапывания — всех звуков, которые издает обычно скопление здоровых сильных мужчин, запертых в стальной коробке кубрика после трудного дня.
— Неплохо мы сегодня поработали, парни! — громко и весело сказал коммодор, но ему никто не ответил. Никто… И тогда он заторопился, поднимаясь по трапу и ясно чувствуя, что матросы смотрят ему вслед тяжело и презрительно.
Войдя в свою каюту, коммодор включил свет, уставился на стол недоуменно. На столе лежал лист бумаги, на котором коряво печатными буквами было выведено: «Мы хотим домой!»
Норрис брезгливо взял бумажонку, чиркнул спичкой, сжег ее, пепел аккуратно вытряхнул в иллюминатор.
Прилег, раздумывая: напрасно он так снисходительно отнесся к этим большевистским пропагандистским листкам, которые время от времени обнаруживают на корабле. Однако зараза не могла угнездиться крепко. Сейчас нужна настоящая военная удача, победа. Нужно брать Астрахань, и как можно быстрее. Ничто так не сплачивает людей, как успех.
Коммодор снова поднялся, сел к столу и начал быстро писать. Он писал советнику Генри Лоуфорду, требовал: приступить к бомбардировке Астрахани немедленно, без всяких сантиментов.
Меж тем сигнальщик Коллинз, обессилев от долгого плавания и ныряния, лежал на берегу, километрах в пяти от Александрово-форта, и смотрел на огни эскадры, которая стояла на якорях по всему горизонту.
Вода на мелководье была теплой, но он все-таки замерз от долгого плавания, от потери крови.
Темный берег нависал обрывом сверху, было тихо, только шелковисто лизала босые ноги Коллинза волна.
Матрос встал, разделся, отжал накрепко одежду и снова оделся: форма высохнет на теле, не страшно.
Он подобрал на песке суковатую палку, помахал ею, примеряясь, как дубинкой. И пошел вдоль берега на север. Из влажной майской ночи послышалось только хриплое веселое пение: «Почему ты грустен, Томми?»
Сигнальщик Коллинз свою войну закончил…
