вой красоты, которая редко переходит в мужскую. Толя был добрый. В том смысле, что не умел никому отказать. От того и шли все его проблемы. И не то чтобы Толя вовсе не имел собственного голоса, но хор других был до того громок, что он вечно велся за самым сильным. И как назло — этот самый сильный голос ни к чему не звал хорошему, а звал то в пельменную за углом, то в пивнушку через два квартала, плюс разминка винишком в общежитии… бедная Толина голова болела все время, где тут было задуматься, тем более, когда денег полные карманы, а родители еще пришлют — они так гордятся, что мальчик учится в столице.
Таня боролась за него. Утром перехватывала под дверью комнаты и под руку вела на лекции, непохмеленного и обессиленного. Бледный, со страдальческой миной, Толя покорно вздыхал и шагал куда ведут. На лекциях Таня садилась рядом, не давала уснуть, больно толкая под ребра, после занятий тащила в библиотеку, и если видела, что взгляд его буксует, отбирала книгу и начинала читать вслух, чтобы хоть что-то осело у Толи в памяти. Это не помогало. «Почему?!» — удивлялась Таня. Пока не поняла, что друг под ее чтение спит с открытыми глазами. Он научился даже не моргать во время этого ликбеза.
Толины дружки немного презирали Таню, но и побаивались. Общественница и активистка, она была опасно близка к деканату. Однако не сдавались и они — полные карманы нежадного Толи будоражили воображение.
Толю прятали. Ночью уводили спать в соседние комнаты, на другие этажи, и часто случалось — Таня напрасно ждала под дверью; выходил сосед, второй, сообщали, что Толя не ночевал, она не верила, рвалась проверять и находила пустую койку либо постороннего «сменщика»; потом Толя чаще всего пропадал на три-четыре дня и отыскивался, когда по карманам начинал насвистывать ветер. Зеленоватый, виноватый, иногда и побитый, он плелся в институт, Таня отчитывала его — без толку, но через неделю-другую приходил из Бодайбо новый перевод, и история повторялась.
Однажды удрал прямо из библиотеки. Таня сидела в читальном зале и зубрила. Тихо шелестели страницы, кто-то что-то бормотал шепотом, и во всем такое было умиротворение, что Таня зачиталась. Очнулась минут через сорок. Толи нигде не было. Она побежала в коридор, в холл — никого. Испугалась, не сделалось ли человеку плохо (с утра он был бледный и опять в испарине, не грипп ли), попросила ребят с пятого курса поискать в санузле — но те нашли распахнутое окно и сквозняк, звенящий в старых рамах… В этом глупом бегстве через туалет столько было унижения!
