Наверное, блевотный вкус пережаренных на прогорклом масле морковных котлет — это мое первое сохранившееся воспоминание. Первая оставшаяся в сознании встреча со страной проживания. Первое значимое соприкосновение с реальностью.
Сколько мне было? Три? Четыре?
Детский сад. Советский детский сад, тюрьма для малолетних преступников, все преступление которых состоит в том, что они родились в стране победившего Октября. Я давлюсь, я не могу это есть. Меня заставляют. Когда меня начинает мутить, когда к горлу подкатывает тошнотворная сладковатая масса, которую не принимает желудок, я плююсь. Мне велят встать из-за веселенького зелененького пластмассового столика, за которым покорно давятся и не плюются еще трое таких же бедолаг, и на глазах у всей группы — одиннадцать одинаковых веселеньких столиков — ставят в угол. И там я снова плююсь, уже нарочно, из принципа. Все смотрят на меня, и никто не плюется, все только давятся.
Любые котлеты с тех пор мне кажутся пережаренными.
— В них были превышены нормы предельно допустимых концентраций? — сочувственно спросил кто-то из глубины.
— Не знаю, — после паузы ответил я.
Не о том они, не о том.
— От них умирали?
Как хочется ответить «да», чтобы до них дошло наконец!
Ненавижу себя. И в особенности — свою честность.
— Нет, — ответил я. — Иногда дристали только.
— Дристали, — нерешительно повторила рогатая девица. — Это вроде карциномы?
Вот же дура.
Скоро в русском языке ни одного русского слова не останется.
— Нет, — сказал я. — Проходило само.
— А сколько эти котлеты стоили? — выкрикнули с задних рядов.
— Это было бесплатно, — сказал я, уже начиная понимать: они слышат в моих словах совсем не то, что я этими словами говорю.
— Бесплатно? — ахнули там.
Опять стало тихо.
Некоторое время я молчал, ожидая новых вопросов. Но вопросов не было.
— Я понял, — сказал потом татуированный. Обернулся к своим. — Я предупреждал... — Потом опять посмотрел на меня. Уже с явной неприязнью. — Вы как все они.
— Кто они? — устало спросил я.
— Известно кто, — сказал он. — Меня только одно утешает. Вот мы все сдохнем... И я буду смотреть сверху, как вы тут останетесь вечно мучиться в этом аду.
— Бога нет, — сказал я.
Он встал. Я напрягся. А если небрежно повешенный на спинку стула автомат все же настоящий? Да и без автомата... Вон какие кулачищи ему задарма, как во времена дикарей, прилетели от природы. Кожа в трещинах и лишаях, да, но сами-то... С мою голову размером.
