— Почему ты не хочешь объяснить мне твоё сообщение? — спросил он почти умоляющим тоном. Она не обернулась. Даже не пошевелилась. Стояла, прислонившись к окну, и, может быть, ожидала, что он спросит ещё раз и ещё более просительным тоном. Он решил, что не станет. Что не допустит таких забав и такого самодовольства. Он даже отвёл в сторону взгляд. И снова стал рассматривать картину.
— Теперь всё изменилось, — помолчав, всё-таки сказала она, как будто бы речь шла о мелочи, о которой даже не стоит говорить.
— Ах так, — он тоже придал своей реплике видимость небрежности.
— Изменилось, потому что я этого хочу, — выпрямилась она и быстрым привычным движением поправила пряди волос, упавшие ей на лицо.
— Ну, если это так — значит, я могу спать спокойно, — язвительно заметил он и вместе с тем на самом деле почувствовал облегчение. В первую очередь касавшееся ночного происшествия, ибо, приняв во внимание утреннюю бледность Михника и его поведение, он уже почти поверил, что вряд ли всё это ему только померещилось и что старик в самом деле мог иметь столь невероятный и, скорее всего, болезненный замысел…
А девушка, смотревшая на огонь и мешавшая чай с серьёзно-рассерженным лицом, казалась ему смешной. Он намеренно не сводил с неё глаз, когда она оглянулась и немного скованно направилась к нему с полной чашкой в руках.
— А ты красивая, — он хотел немного пошутить, но в его голосе совершенно неожиданно послышалось ещё нечто, ни в малейшей степени не похожее на шутку.
Она покраснела, наклонилась над кроватью и дрогнувшей рукой поставила чашку на табуретку. А когда выпрямилась и порывисто обернулась в сторону двери, всё её лицо было залито румянцем.
Он хотел окликнуть её, когда она почти бегом покидала кухню, но именно в этот момент он не смог вымолвить ни слова.
Потом он всё утро напрасно ожидал, что она придёт готовить обед. Но ни она, ни Михник ни разу не заглянули в кухню. Ему даже пришлось поддерживать огонь в плите. Вплоть до полудня он всего дважды слышал доносившийся из горницы кашель старика, но складывалось впечатление, что он заглядывал туда в поисках каких-то нужных ему вещей и тут же исчезал снова.
Эмима красила коридор винно-кровавой краской. Она не посмотрела на него, когда он, в разношенных туфлях и кое-как застегнутом пальто, прошел мимо неё. Поэтому он не сказал ей ни слова.
Чай к жганью ему тоже пришлось кипятить самому. Больше всего он обрадовался именно возможности выпить, и ему было совершенно безразлично, что пришло время полуденного благовеста, о котором, очевидно, позабыл и Михник.
