Мой друг Андрей, помню, с очень серьезным лицом доказывал нам, когда мы смеялись над песней про бомжа, что, мол, это же и наше будущее, большинство из нас такими станет. Слова еще там простецкие:
Я бычок подниму, горький дым затяну,
Люк открою, полезу домой.
Не жалейте меня, я прекрасно живу,
Только кушать охота порой.
Смотрю я на мужика и думаю: вот подойду я сейчас к нему и подам, а вдруг он не возьмет? Вдруг он еще на что-нибудь надеется? Хотя на что? Ну я и не подал ему ничего, прошел мимо. Здесь же не Грозный, и сейчас не война. И вокруг – не мой отряд. А жаль.
Я поставил машину на стоянку и шел домой. Во дворе увидел играющих детей. Они напряженно замерли в причудливых позах по команде «морская фигура, замри!». Тут были и девочки, и мальчишки разных возрастов, белобрысые и темноволосые. Одни были очень серьезны, другие сдерживались, чтобы не рассмеяться.
Рядом стоял совсем маленький, трехлетний, наверное, мальчик в бело-синей клетчатой рубашке навыпуск, джинсовых шортах и сандалетах. Он смотрел на старших. У него были густые черные волосы, смуглое лицо и большие черные глаза. Мы встретились взглядами, и я ему подмигнул. Он удивленно поднял брови. Я шел и оборачивался, он внимательно смотрел на меня, а потом улыбнулся и помахал мне своей маленькой ладошкой. Что мне оставалось делать? Я сделал то же самое.
Когда мне было уже шестнадцать лет, я все еще любил приезжать в деревню к деду, погостить. Помочь ему подправить забор, поставить сети на мелкую рыбешку, посмотреть черно-белый телевизор перед сном. Бабушка моя к тому времени умерла. Дед ничему особенному меня не учил, ничем не занимал, просто разрешал делать все что угодно. Сам он что-нибудь неторопливо мастерил по хозяйству или просто курил папиросу на крыльце, а я садился в его лодку и уплывал один на середину озерка, по берегу которого стояли бурые деревенские избы. Лодка была легкая, самим дедом сшитая, а рукоятки весел блестели, отполированные его ладонями.
Лучше всего уплывалось летним вечером, на закате солнца. Иногда бывало так, что облаков на небе вовсе нет после ясного дня. Тогда ветер совсем стихал и озеро становилось стеклянным. Звуки деревни исчезали, оставаясь за ставнями и воротами. Петухи не кричали, коровы не мычали, тишина звенела в ушах. Даже птицы смолкали в лесу. Я сушил весла и смотрел, как за гору над озером садится солнце. Подножие горы опиралось на макушки синего прозрачного леса. А ее вершина сияла пурпурным, оранжевым, золотым огнем – и передо мной начинал безмолвно извергаться вулкан. Казалось, по склонам растекается дрожащая солнечная лава, и меня охватывал странный восторг. Темная вода собирала огненный свет с горы, отчего моя лодка вязла в медленно остывающей крови земли. Лес в зеркале воды был ярче настоящего, подсвеченный извержением заката. Розовые лучи из кратера растворялись в сиреневом небе, неподвижная, словно мертвая, вода пахла тиной и сырой травой. Звуков не было, в теплом воздухе настолько пропадало ощущение моего тела, что я впитывал эти секунды жизни не разумом, не органами чувств, даже не душой, а как во сне – взглядом извне и сразу же изнутри.
