Мы не ходили к Вахе дней десять. Когда пришли – а это был плановый обход нашей территории, – он не улыбался, но сказал, что у него дома все живы. Я воспринял это равнодушно, мне было все равно. Ни он, ни мы не знали, с чего начать разговор. Я вообще сомневался, стоит ли.
– Жена просила передать, что, если вы не против, она снова будет печь хлеб… – наконец сказал он. И это было нелегко.
Мы согласились. Не было больше никаких сладких булочек и ответных шоколадок.
Проводив Серегу, отряд точно так же продолжал выполнять свои задачи. Вспышка ярости угасла и уступила место равнодушию, иногда переходящему в усталую злобу. Все отбывали срок и ждали конца командировки. Из-за лени, страха или подлости я не давал себе труда задуматься над тем, что вообще происходит с нами и вокруг. Но схема получалась такая: один человек велел другому, тот пошел и убил третьего. А как все это обставлено, уже другое дело. «Война все спишет». Понимать это не хотелось. И когда это все-таки понимаешь, жизнь на время из прекрасной превращается в отвратительную.
Город жил своей жизнью, а с нами боролся, как организм борется с болезнью. Обволакивая гноем, будто занозу. Но справиться с этой занозой не мог. Хоть мы и перебрались потом из центра на окраину, но это была самая высокая в городе точка, удобная и относительно безопасная. Гражданское население здесь было еще беднее, и нам тоже пекли хлеб. И даже торговали с нами, не в убыток себе. Заноза превратилась в жировик, в застарелую мозоль. Мы уезжали домой, перегруппировывали там свои мысли и снова возвращались в город, стараясь не признаваться себе, что нам этого уже хочется. Нам казалось, мы что-то ему должны. Или сами себе. Понять что-то, наверное.
Три с лишним года мы ничего не слышали о Вахе. Теперь было жаркое лето, нам приходилось искать тень. Город зато быстро оживал, и нам жилось спокойнее. Вот в такой солнечный полдень нам крикнули с поста:
– Эй, пацаны! Тут к вам чечен какой-то! Говорит, знакомый!
Мы с Вовкой вышли к шлагбауму и увидели Ваху. Он стоял на солнце и держал в руках два пакета, с вином и фруктами. Был он в шелковой рубашке, светлых брюках, блестящих остроносых ботинках и сверкал полным ртом золотых зубов. И я, чтоб мне сдохнуть, был рад его видеть! Действительно рад. Он поставил пакеты на землю, и мы с ним обнялись, по местному обычаю соприкоснувшись плечами. Потом привели его к себе, пили его вино, ели фрукты, рассказывали о себе и спрашивали, как он живет.
