К машинке специально был приставлен человек, очень выносливый, обязанный оберегать ее пуще глаза. Он возил машинку на тачанке, все время удерживая ее на руках.
Размах восстания, как это ни странно, усугублял и без того мучительный разлад в душе Антонова. По мере того как раздувался мятеж, для руководства полками стали требоваться дельные, а главное, грамотные люди. Но Антонов всю свою жизнь презирал и ненавидел грамотных людей. Эта ненависть с новой силой поднялась в бурные дни после царского отречения. О, в те дни у него словно открылось особое зрение и он увидел, что так называемые горшки обжигают совсем не боги, отнюдь нет! Тогда в Тамбове, в зале губернского собрания (не где-нибудь!), он сам, собственной персоной, торговал кусками своих кандалов, распиленными загодя и принесенными в серебряном ведерке для шампанского. О нем, когда-то прогремевшем на всю губернию чудовищной расправой над артельщиком с деньгами, давно уже забыли и, видимо, не вспомнили бы никогда, если бы не гром событий: срочно потребовался свой, доморощенный страдалец и герой. Судьба Антонова переменилась: чистенькие господа, в свое время безжалостно отвесившие ему «полную статью», взяли его под руки, стали показывать его и восхищаться, и у него забегали глаза. Сквозь мишуру красивых слов он своим цепким каторжным умом пытался поскорее разобраться, кому все это выгодно, и боялся, как бы ненароком не продешевить. Во всяком случае, пока что он был нужен этим говорливым господам, старавшимся замять свое давнишнее участие в его судьбе. Пока они носились с ним, будто со знаменем: страшная Сибирь возвращала России своих узников, каждого в ореоле каторжного мученика, а следовательно, и героя, и уже одним этим вызывала к ним нестерпимый злободневный интерес. А дальше будет видно; он подождет, посмотрит. Пока, как говорится, ветер ему в спину…
Публика губернского собрания сознавала двойственность своего положения. С одной стороны, человек, торговавший каторжными сувенирами, и по сию пору оставался страшен ей своими прошлыми кровавыми делами; страшен был его нечистый, воспаленный взгляд, страшны вспотевшие виски, продавленные, лошадиные, и тонкие, совсем не разбойничьи руки, руки интеллигента, не душегуба, но тем-то и страшней было, что эти руки не боялись никакой, даже самой большой крови; с другой же стороны, такой момент, такие исторические дни! И публика с азартом лезла к столику, каждый выкрикивал свою цену, совал измятые кредитки и с минуту, на восторженных глазах других, менее счастливых и удачливых, в непонятном возбуждении переживал радость от диковинной покупки, вскочившей волею истории в такую моду и в такую цену.
