Эскадронный оторопело вскочил, задрал голову (ну так и есть: стоит!).
— Да я ж… как лучше. Своими словами, для понятности.
Погоди. Я сейчас.
Комбриг надел фуражку и спустился вниз. Мужики во главе с престарелым Сидором Матвеичем почтительно поднялись, он с каждым поздоровался за руку. Девятый, дожидаясь, в душе казнил себя: «Вот всегда так. Хочешь как лучше, а получается…»
Григорий Иванович знал, что поговорить с пародом эскадронный любил и говорил, как правило, толково, убедительно. Не случайно кавалеристы его эскадрона считались самыми боеспособными, и нигде, как у него, была высокой прослойка коммунистов. Время от времени политотдел бригады забирал у него бойцов, чтобы укрепить другие эскадроны. Люди у Девятого росли быстро. Но в то же время эскадронный не мог удержаться, чтобы, как говорил комиссар Борисов, чего-нибудь не отчебучить. Бобыль и бессребреник, Девятый испытывал неприязнь к деревенским людям, которые, как он считал, из жадности превращают всю свою жизнь в стяжательское житие.
Красноречивым вздохом комбриг показал, что всякому терпению имеется предел.
— Ох, Палыч, Палыч… характер у меня мягкий, вот что тебя спасает. Давно-о бы тебе в обозе быть…
У эскадронного оскорбленно вытянулось лицо: при посторонних-то!
— Ладно, Григорь Иваныч. Чего сейчас об этом говорить?
— Я гляжу, волю взял спорить? — в голосе комбрига звякнули угрожающие нотки.
Закаменев лицом, эскадронный мрачно вскинул руку к козырьку:
— Разрешите идти?
Дождавшись, когда он скрылся с глаз, словоохотливый Милкин произнес с нескрываемым уважением:
— Самостоятельный мужчина!
— Ничего, боевой, — подтвердил Котовский, жестом пригласил всех садиться и сел первым, привычно устроил шашку между колен.
Мужики стали рассаживаться, соблюдая какой-то деревенский чин. Ближе к комбригу оказались Сидор Матвеич и Милованов. С самого начала Котовского поразил неприятный миловановский взгляд — прямой и наглый, как у барана; приглядевшись, он понял, отчего это: глаза у Милованова были голые, без ресниц.
— Кто-то из вас… ты, кажется, спрашивал про «союз трудового крестьянства».
— Я, я! — радостно закивал со своего места Милкин. При рассаживании его задвинули дальше всех, и теперь он старался выдвинуться поближе.
Комбриг едва заметно усмехнулся.
— Сам-то записался, нет?
От такой прямоты Милкин опешил.
— Да ведь… если, к примеру…
— Не бойся, говори. Сам же завел.
Ища поддержки, Милкин зыркнул вправо, влево, — мужики сидели, уставив глаза в землю. Дескать, сам затеял, сам и расхлебывай… Отчаяние взяло у Милкина верх над вековой осторожностью.
