С минуту оба молчали. Григорий Иванович грузно опустился рядом с ним на пары. У больного поднимался жар, лицо у него удивительно помолодело. Эх, ему бы сейчас горячего солнца, красного вина, хорошей еды вдоволь, а не сырые потемки холодного карцера…
— Гриша, — позвал товарищ Павел и, приподняв голову, посмотрел по сторонам, — я вижу, ты бежать налаживаешь… Молчи, слушай. Мне трудно говорить… Убежишь — доберись до таежной полосы. И дам тебе адрес в Иркутске, там помогут… Записывать ничего не надо, привыкай запоминать.
Он облизнул воспаленные губы, обессиленно закрыл глаза.
— Ладно, потом поговорим еще…
К вечеру в централ прибыл из России свежий этап, и камера сразу опустела: все бросились во двор выискивать знакомых. У Котовского появилась надежда, что, может быть, за хлопотами с этапом о наказанном забудут и не отправят в карцер.
Со двора стали возвращаться бегавшие встречать, озябшие, но веселые. Знакомых мало, однако новости из России утешительные. Прибыло несколько разжалованных офицеров, приговоренных военно-полевыми судами за отказ стрелять в бунтующих рабочих. Разваливалась последняя опора царизма — армия.
Через полчаса, разместив прибывших, за товарищем Павлом пришли надзиратели. Идти сам он не мог, его понесли.
Глядя, как надзиратели грубо схватили больного за ноги и под мышки, заключенные загудели. Юноша с бородкой (из соседней камеры) предложил в знак протеста не вставать на поверку. Мулявин гневным жестом приказал ему замолчать и сказал, что протестовать — так протестовать: нужно шуметь, петь, бить стекла.
— А я считаю, — заявил Молотобоец, — что в нашем положении всего лучше голодовка.
Его горячо поддержали. Молотобоец потребовал тишины.
— Шуметь, бить стекла, как предлагает коллега Мулявин, — неразумно. Хабалов объявит это бунтом и устроит кровопролитие. Объявим голодовку… Но предупреждаю: кто не готов ее выдержать, пусть уйдет сразу.
Молчание тянулось нестерпимо. Наконец старик Мулявин покачал головой:
— Нет, я не разделяю вашей сумасбродности.
— Скатертью дорога! — сказал Молотобоец. — Болтать только умеете.
— Я протестую…
Но старика оттерли.
— Возьмите меня, — попросил Котовский. — Вместо него.
Молотобоец отказал резко, категорически.
Вечером, когда о голодовке было объявлено, он объяснил Котовскому причину своего отказа. В таком деле важно не давать врагу никаких уступок, ни в чем. А если Котовский вдруг не выдержит? В своих товарищах Молотобоец уверен, они скованы партийной дисциплиной. А что делать с ним? Малейшее отступление потянет целую цепочку, — как правило, все кончается дезертирством, предательством. На войне как на войне…
