Именно, что слишком тесно. Какая уж в такой тесноте может быть таинственность, какие секреты? Мир все больше напоминает многосемейную коммунальную квартиру с общей кухней, коридором и ванной. Все знают, что варится в чужой кастрюле и кто что делает в туалете. Пусть кто-нибудь попробует сегодня иметь свои секреты! Но ведь никто и не пробует, напротив — каждый сразу бежит на телевидение, чтобы там все рассказать и показать. Рай для эксгибиционистов, которыми становятся даже те, кто до сих пор не обнаруживал подобных склонностей, и я им не удивляюсь — трудно оставаться несовременным. Девятнадцатый век создал понятие приватности, век двадцатый к своему концу с ним покончил, и эксгибиционизм становится добродетелью. В прежние времена бедняга с такими наклонностями мог в лучшем случае показывать себя в подворотне, а сегодня к его услугам Интернет, хотя предпочитает он телевидение, поскольку там больше зрителей, больше славы и к тому же деньги, если предлагается для показа нечто такое, что следовало бы особенно скрывать. Например, чужие секреты. Следовало бы, но уже не в наше время. Если бы сегодня образовался такой Заговор, о котором я мечтаю, пусть даже из трех человек, то назавтра каждый из заговорщиков рассказал бы об этом в ток-шоу: один — на канале NBC, другой — на CBN, третий — на NCB.
Я согласен, что Заговор нужен нам психологически, но даже из соображений практических он бы пригодился нам как никогда. И потому кто только может, верит в него. Что поделаешь, если я не могу.
>Краков, 12 июля 1997.
Я не люблю воспоминаний. Возможно, из-за этого я старался менять места жительства; когда в новом месте, стране, окружении воспоминаний накапливалось слишком много — я убегал дальше. Мне хотелось быть кочевником, иметь мало и чтобы все при себе — быть готовым к бегству.
В этой игре я потерпел поражение. Выиграть в ней можно только ценой сумасшествия или если не жить слишком долго. Ни одно, ни другое не было мне дано. Совершив круг, я вернулся к исходной точке. И снова я — не только в Польше, но и в Кракове, у самого начала моих воспоминаний. Теперь они плотно облекают мой силуэт, прилегают к моей коже, как гипсовая отливка. Они у меня даже в легких, из-за чего мне не хватает дыхания, я словно дышу бетоном. Кто-то идет мне навстречу, гляжу, а это я сам, каким был много лет назад, выхожу на встречу с собой. Кошмар.
И одновременно — это чувство близости, понимание всего, сочувствие всему, порой даже нежность к людям и предметам, столь трогательная, что приходится даже следить за собой, чтобы не впасть в пошлость. Такая близость с окружением, что порой она переходит в идентичность — и тогда возникает вопрос: а сам я еще существую? Или, может, я уже только призрак, отражение в зеркале памяти. Нелегко быть репатриантом: у того, кто вернулся, душа не на месте.
