Конечно, еще точнее, может быть, еще короче, это выразил Вертинский в знаменитой песне, не сохранившейся в его исполнении, но тем не менее широко певшейся в эмиграции, насчет того, что «и пора понять беззлобно, что свою, пусть злую мать, все же как-то неудобно вечно в обществе ругать». А дальше, надо сказать, следует четверостишие, которое очень нехорошо по своей сути, но на всю эту песню оно лучшее по стиху:
А она цветет и зреет,
Возрожденная в Огне,
И простит, и пожалеет
И о вас, и обо мне.
Как она простила и пожалела, например, о сменовеховце Устрялове или его непосредственном помощнике Святополк-Мирском, которые на сменовеховской волне въехали в Россию и были там уничтожены. Это довольно очевидно, все знали. Из всех, кто вернулся и о ком пожалели, пожалуй, наиболее характерен пример Куприна. Куприн, кстати говоря, на какое-то короткое время между запойным алкоголизмом и раком пищевода, от которого он умер, примерно на год пришел в себя и начал понимать, куда он вернулся. Однажды к нему в Дом творчества, куда его временно поселили, приехал корреспондент «Комсомольской правды». Корреспондент спросил: «Ну что, Александр Иванович, как вам нравится на родине? Ведь вы, должно быть, в восторге?». – «Ну что ж не нравится? Самоварчик, сливочки, крендельки», – сказал Куприн с непередаваемой интонацией. И действительно он почувствовал крендельки. Крендельками этими он был окружен. Существует знаменитая легенда, что Куприн, когда его свозили в Гатчину, где у него был когда-то домик, посмотрел издали на этот зеленый домик (домик не вернули, он уже принадлежал другим хозяевам), после чего с устроенного в библиотеке торжественного мероприятия, где его должны были чествовать жители Гатчины, сбежал в станционный буфет, где жестоко надрался с единственным реально помнившим его человеком, бывшим смотрителем этой станции. Это, конечно, легенда, Куприн не мог тогда надраться. Но мы понимаем, что он все осознал, сюда вернувшись, и ни одного текста здесь уже не написал. Проблема в том, что эмигрант любит родину ровно до тех пор, пока он на нее не возвращается. Как только он вернулся, ему сразу все становится понятно.
Вертинский трижды подавал прошение о том, чтобы ему разрешили вернуться. Один раз он написал такое прошение уже в 22-м году, другой раз он смог встретиться с главой советской делегации в Берлине, с Луначарским, когда приехала довольно большая культурно-представительная группа. Он самому Луначарскому умудрился передать это прошение. Луначарский ходатайствовал за него, но ему опять было отказано. Непонятно, кстати, почему. Вероятно, потому что песня – самый демократический вид искусства и Вертинский мог бы быть здесь слишком популярен. Он знал, что он здесь популярен. И знал, конечно, знаменитое стихотворение Смелякова 34-го года «Любка»:
