Приезжает он в Берлин. Едет он в поезде с Бабелем. Бабель рассказывал потом, что никогда еще не попадал в ситуацию, когда человек всю ночь говорит и из этого непонятно ни единого слова. Надо сказать, что вообще Пастернак с Бабелем был в отношениях очень сложных. Бабель был прекрасным собеседником, идеальным собеседником, умеющим как-то подоткнуться, подладиться под любого. Он с одинаковой страстью и с одинаковым интересом говорил с Есениным, с Горьким, с коннозаводчиками, с Беталом Калмыковым, с еврейским маклером, с жокеем, с продавцом – ему совершенно было неважно… А вот с Пастернаком он говорить на смог, это удивительный показатель того, в каком Пастернак в это время пребывает душевном состоянии. Всю дорогу он ему пересказывает сюжет своего будущего романа, а роман этот о девочке, которую растлил кузен, пожилой человек, имеется в виду, конечно, Милитинский, роман Зинаиды Николаевны с ним, и вот ему все время кажется, что этот страшный пошлый призрак уводит у него возлюбленную, и она ему там сейчас, наверное, изменяет, – и весь этот ужас Бабель должен выслушивать сутки.
Потом Пастернак сходит с поезда в Берлине, там его ждет сестра Жозефина, с которой у него всегда был идеальный контакт, и она спрашивает, поедет ли он на обратном пути к родителям. Родители в Мюнхене и страстно его ждут. Пастернак отвечает: «Я не могу показаться им в таком виде». А когда они идут отмечать визу в российское представительство, а это обязательная процедура, Пастернак вдруг начинает рыдать в берлинском метро. «А почему ты плачешь?» – «А вот здесь так чисто, я не знаю, куда выбросить билет». – «Да брось его просто на пол». – «Нет, нельзя, ведь здесь так чисто! – восклицает он. – У нас грязно. У нас всё так грязно!» И вот в этих стонах, в этих слезах проходит весь день. Наконец ему удается заснуть, потому что картины отца, обстановка, прохлада, как-то, может быть, его отвлекают, напоминают ему дачу в Оболенском, напоминают детство, и он на три часа все-таки засыпает.
Потом, уезжая, он прощается с сестрой, говорит, что скорее всего не поедет к родителям, и прибывает в Париж в последний день. В Париже ждет его Цветаева. Это та невстреча, о которой Цветаева много написала потом. «Так встречи ждать, а вышла вдруг невстреча» – пишет она. И действительно, взаимонепонимание было полным. Цветаева отличалась удивительным радикализмом в отношениях с людьми, если они обращали на нее меньше внимания, чем ей было нужно, если они не циклились на ней, не замыкались на ней всецело, – это было для нее непростительно. А Пастернак в этот момент уже зациклиться на ней не может. Она с обидой рассказывала Ахматовой, как он ей, Цветаевой, рассказывал о своей красавице жене. И это оставалось для нее страшным ударом. Больше того, для нее таким же ударом осталось то, что Пастернак с гораздо большей радостью общался с Алей Эфрон, красавицей, молоденькой, прелестной, которая ходила с ним по магазинам и помогала выбирать платья для Зины. У Пастернака был книжный, тяжелый, тяжеловесный французский, хотя очень свободный, естественно, говорил он в манере девятнадцатого столетия, в манере романов Бальзака. Аля, благодаря своему изысканному городскому легкому французскому, устраивала ему все контакты и водила его по пригородам, по магазинам, по городу.
