«Согласнейшие в мире любовники не соединяются так в любовной хватке, как слился этот человек со своим инструментом. Он то нежнейше гладил воркотавшие струны, то зверем напускался на них. И тогда пальцы его расцарапывали вздрагивающую гитарную мякоть, точно хотели вырвать последнюю пригоршню звуков и уж обеззвучить гитару навек. И хотя никто не знал названия пьесы, всем одинаково мерещился образ утопающего корабля…»
— О чем это вы, товарищ, записываете? — раздался над самым его ухом вкрадчивый и приторный голос.
Беда грозила со стороны самого Оськи, в меру пьяного, но насмешливого и опасного. Впрочем, все тотчас разъяснилось; за сочинителя вступились знавшие его еще по пивным. И вдруг фирсовские шансы поднялись на неимоверную высоту. Уже протянулись руки качать редкостного гостя, уже вытаскивали его за рукав из-за стола и поднимали на воздух.
«Закачают, ей-богу, закачают…» — мучительная проползла мыслишка, но тут в дело вступил сам Оська.
— Пиши, пиши про нас… — растекался он, поднимая тост за искусство (— вообще, не только за граверное). — Пиши, ведь и мы люди… — и подсовывал зачем-то Фирсову подмоченные в вине конфеты. — Ты на меня гляди. Кто я есть? Я есть индивидум…
— Что ж, это хорошо или плохо? — крикнули со стороны.
— Средне!.. индивидуум Осип Пресловутый. Господи, ведь я же великий человек, а пребываю в неизвестности. Вот, на, возьми на память! (— он вытащил из кармана кредитку, чтоб тот сам мог удостовериться в его искусности.) Фирсов нечленораздельно отшучивался, оглушенный впечатлениями. — Намедни говорят мне: «Ты, Оська, квартиру обчистил!» Господи… Да ведь я же с заглавной буквы вор… Нас девятеро на всю Россию, и на четвертом месте я. Спроси любого, кто на четвертом месте — и всяк ответит про меня… Да что ж, я шнырик, что ль, какой? Да что мне дед-то мой сказал бы тогда?.. — он всхлипывал самым настоящим образом.
Перекувырк все возрастал и ширился. Посредине с застылым лицом плясал тот же курчавый Донька, и под ногами его похрустывало разбитое стекло, а на столах меланхолически бренчали стаканы. Фирсов обернулся ответить Оське, но, вместо него, уже сидела там встрепанная, худенькая женщинка, со странно блестящим взглядом. На его глазах она залпом опорожнила посудину, доселе безнаказанно поплясывавшую на столе, и прокричала в гущу движения: «барина, барина!»
Оська уже наклонился к Манюкину, неожиданным образом оказавшемуся среди гостей. Он совал Манюкину бумажки, попутно уверяя, что они настоящие, а тот, бывший уже в некотором подпитии, благородно отстранял настойчивую оськину руку. Самое примечательное в тот момент было: пустое и безнадежное лицо Митьки, выходящего из соседней комнаты; соединившиеся носками вовнутрь ноги Манюкина; широкая щель артемиева рта (Артемий провожал Пирмана, получал свои отчисления и пренебрежительно улыбался.) Тут кто-то поднес Манюкину для воодушевления стакан цветного вина.
