тут, в Дровяном переулке, жила. Платочек приспущен, а носок востроносенький, как у птицы. Как, бывало, пойду, так и встречу. То она на рынок идет, то будто из лавочки бежит. Дровяной переулок, девятый дом с угла…. Я раз вечерком проследил и вошел. — Аггей опустил глаза и переждал свирепую минуту. — А наутро она мне навстречу и прет, неживая-то… и будто керосин в бидоне несет, а? Во какая канитель-то получилась. — Он издевательски расхохотался. — А ты и поверил мне, балдюга? Вот и видно, что борода-то не такая у тебя…
— Уйду! — пригрозил Фирсов, и сам себе подивился, что охрип.
— Вот ты очки от ума носишь. Скажи: можно человека убивать? На войне и всяко. Я, пока у отца за пазухой сидел, все думал, что до мыши включительно можно, а выше нельзя. Эвон, наука-то на ухе зарублена! Я ведь мечтательный человек был… по ночам полуношницы вставал читать. А на войне, вот, и преклонился мой разум. Атака была, а местность чортова, названье Фердинандов Нос: холмище, и весь в дырках. Я первым проволоку порезал, бегу, а навстречу офицерик австрийский, сопляшка такой. Шашкой он на меня махнул, да о мой штык и напоролся. Я тогда занес приклад, а он смотрит в меня, вот как ты в меня сейчас смотришь: с молением. Глаз, вижу, облинял и мигает мне, ищет. Чего он искал, Федор Федорыч? (— А ведь верно: когда тебя прикладом бьют, смерть не на прикладе тогда, а в самом глазу!) Как он замигал, — врешь, думаю, через глаза влезть хочешь? Защурил я глаза…
— Невозможно жарко! — пробормотал Фирсов, обливаясь потом и привставая.
— Сиди! — приказал Аггей, толкая в колено. — А тут вскоре смотр. Нацепляет мне генералишко крест, поздравляет. А мне ястребенок на память взбежал: «Ваше, — говорю, — дорогое превосходительство, ведь я человека убил!» (— Глуп-то как был, а? Даже рассказывать совестно!) А он кричит: «Балда! Раз дают, значит — за дело дают!» Трое суток, как герой, просидел я за этот разговорчик, а понравилось. Работа, думаю, легкая, а отличают! Обозорнел вконец: как атака, штук семь наколю; как светлого воскресенья, атаки ждал. Руку раз отрезал и командиру принес… А в другой раз мертвого во второй раз убил. Сидел он возле лафета, я и хватил его от страсти. И, когда поборол я свой страх, пошло мне счастье на кресты. Как дали мне четвертый крест, самый золотой, снялся на карточку и домой послал: будто стою я весь в крестах, пуле пройти некуда! (Меня жениться тянуло: пускай, думою, девки заране влюбляются!) Папаша одобрение прислал… Ну, а как германская кончилась и другая началась, я и думаю, что теперь я герой, да и рука наметалась: могу и самолично заняться мастерством. Вернулся в родные места… — Аггей сердито погрозил пальцем: — Не подумай, что жалуюсь. Мне и без милости твоей тепло…
