— Пусто очень… — весь отдавался Аггей на милость или поругание фирсовского карандаша. Аггей безумно волновался, и Фирсов ощутил, будто и его надавили в то же место, под ребрами. — В самом неврозе и болит. Ты правильно про меня пиши, сочинитель… душевно прошу. — Он отпил из жестяного пчховского чайника, и голос его чуть прояснился. — Все забыл… перед памятью ровно черный бугор. Не-ет, постой! — он вспоминал туго и с явной болью. — Да, бугор, за него солнце уходит… вечер… а на бугре мельница Павла Макарыча Клопова, и крылышки ветром оборваны у нее. Ураган тогда был… Как ты думаешь, стоит она теперь, а?.. Лесу у нас мало. Клопов говорил: «Без лесу жить ясней, без дурных мыслей». (— Он усмехнулся: — первейший лесокрад был!) Луговина там в двадцать четыре версты… желтая краюха, и на ней деревни: Шемякино, Царево, Пальцево и четвертое… Пасынково! Названьице-то запиши, а то забудешь… так и не узнает никто про меня. Это у нас и водилась красная смерть… слыхал?
— В литературе где-то попадалось. Это красной подушкой удушают стариков… сектанты такие?
— Да и не стариков только, — махнул рукой Аггей и опустил глаза. — А народ у нас тихий, смирный. Заяц вскочит на завалинку и сидит. Подушка-то, это в прежние временя… да и причем тут подушка? — взъярился он. — Подушкой ли душить, из пушки ли, саблей рубить, либо собачьим паром вытравлять… — какая разница? Подушкой-то даже мягче, по доброму согласию, в удовольствие! Сказывано, будто профессор, который изобрел собачий тот пар, доселе ходит нерасстрелянно, а? А ведь он перещеголял меня… — зычно захохотал Аггей; а Фирсов, не успевая записывать, только мучительно морщил лицо. — Да ты записывай… сидишь, ровно божья мать!
— Прошу вас, продолжайте! — выставил руки Фирсов, как бы защищаясь.
— Жил там старик со старухой… крепкий, чорт, вот скоро увидишь его. В бога веровал, а с усмешечкой: вытащит, бывало, блоху из-за пазухи и почнет до самых верхов костерить. Одно слово: к мордвам, к татарам за верой ходил, а нигде не мог выискать. А дружелюбно жил со старухой. Ну, посеял дед в бабку зерно, вырос из бабки колос. Стал колос рость, стал наливаться… Тот колос я и есть, мое почтение! — он размашисто ткнул себя в грудь.
— Вы с отцом не в ладах жили? — странным голосом спросил Фирсов.
— …ястребенка раз из гнезда достал, повозился денек. Надоел мне, я его кошке и отдал. Так вот, отец: молитвенный человек был… всю страстную неделю пыльное пятно со лба не сходило, а ведь замертво меня от него отняли. Вот ухо, видишь? В тот раз и надорвал мне. Ушей человеку оттого и дадена пара, на всякий случай. С тех пор я и перестал курносой бояться. Да и кто это выдумал, будто курносая? Вот врака-то! — За пеленой самозабвенья Аггей почти не видел Фирсова, а Фирсов еле справлялся с дыханьем, слушая сумасшедший аггеев полубред. — Никто не знает, а я знаю. В прошлый год
