Опять длилось неловкое молчание, в течение которого Манюкин то барабанил пальцами о стол, то пробовал перевязать веснущатый свой галстучек пофрантоватей. А Николка все хмурился и выжидал, не решаясь на эту бессмысленную потрату.
— Пиво садись с нами пить, — недружелюбно прохрипел он, избегая баринова взгляда.
— Вот пива не могу-с, простите великодушно. Работать надо, — тихонько отклонил Манюкин. — Кушать надо, за квартиру-с… налог платить. Один ведь только полтинничек! — и он приклонил голову на-бочок в знак величайшей готовности услужить.
— Заработок у него, — пойми! — грубым эхом подтвердили со спины, а кто-то простуженно выругался.
Тогда Николка молча достал монету и кинул на стол; она скатилась бы, если бы десятки рук не задержали ее на самом краю. Вдруг поняв страшное одиночество свое, Николка застегнулся на все пуговицы, готовый хотя бы и к побоищу.
— Про что же прикажете? — благодарно склоняясь, справился Манюкин, играя в кармане полученной монетой.
— Он ждет! — угрожающе заворочался гражданин с флюсной повязкой, налегавший на пиво с убийственной мрачностью.
— Не беспокойтесь… подожду! — умоляюще выставил руки Манюкин.
— Ну, расскажи про лошадь, барин! — грузно молвил Николка, с отчуждением глядя на серые небритые щеки, на заискивающие руки, на заерзанные брючки барина. — Про лошадь можешь? (первое слово, всплывшее в расплесканном его сознании, и было лошадь).
— Можно и про лошадь… э-э, можно! — бормотал он, усаживаясь посреди и пряча голову в плечи. Он досадливо обернулся на говор в углу, и там мгновенно стихли. Движеньем руки он отказался от папироски, протянутой со стороны.
— Не записывайте… я не разрешаю записывать! — капризно закричал он сочинителю, причем капля стыда высочилась на обескровленную вдохновеньем щеку. Потом жестом, точно откидывал назад воображаемую шевелюру, он провел себе по плешивой голове и начал неуверенным тоном, гладя заштопанное колено попеременно то правой, то левой рукой: — Так вот! Со мной однажды случилось…
Черный хлеб своей беспутной жизни барин Манюкин зарабатывал рассказыванием небылиц, для чего всякий вечер, аккуратно, как на службу, заявлялся сюда в поисках гулящих полтинников. Его потребителем бывал совчин, прогуливающий казенные червонцы, запойная мастеровщинка, бражничающий вор. И хоть не постигали порой удивительных перлов его вранья, чуяли, что большое горе сидит в стоптанном этом человеке и, вот, высмеивается наружу. Когда размахавшийся холуй не щадил манюкинского униженья, вся эта темная орава рычала и подымалась на защиту смешного барина.
