Он врал с отчаяньем припертого к стене, но порой и с легким жаром наивного вдохновенья. Так мчит над снежным полем легковейный ветерок, не ведая конечной цели своему стремительному бегу. Он веровал в правдивость своих несбыточных историй, ибо составные части их и в самом деле имели когда-то место в его никчемной жизни. Колесо революции, изломавшее Манюкина, выкинуло его на противоположный берег живым, но искалеченным. Рассказы его были лишь тем, что видел он с нового берега на старом, давно покинутом. Его рассказы пользовались неизменным, хотя порой и безнадежным успехом; однако пятнистый Алексей настаивал, что два года назад манюкинские выступления были и злей, и сочней, и отточенней.
— Наехал я раз к Баламут-Потоцкому. Лето… гроза шла, — Манюкин вздохнул, и все сдвинулись вокруг, желая осязать и ухом, и глазом, и случайным прикосновением волшебный манюкинский дар. — Вхожу, а он, батюшки! сидит у себя на терраске, пасьянс раскладывает… «изгнание моавитян» назывался… и пенки с варенья жрет, а вокруг рее мухи, мухи! Призовой толстоты был человек и погиб в войну: не умещаясь в окопах, принужден был поверху ходить. Тут и подстрелили…
— Наповал, значит? — вскричали из публики.
— Вдрызг! — скрипнул Манюкин, и стул скрипнул под ним. — Чмокнулись мы, всего меня вареньем измазал. «Распросиятельство, — говорю, — чтой-то рисунок лица у тебя какой-то синий?» — «Несчастье, — отвечает. — Купил кобылу завода Корибут-Дашкевича. Верх совершенства, золотой масти, ясные подковочки. Сто Тринадцать верст в час…» — «А звать как?» — сердито спрашиваю. — «Грибунди! — кричит, а у самого слезы: весь обмочился и меня тоже всего. — Дочь знаменитого киргиза Букея, который, помнишь, в Лондоне на всемирной выставке скакал! Король Эдуард, святейший человек, портрет ему за резвость подарил. Эмалированный портрет с девятнадцатью голубыми рубинами…» — «Объяснись!» — кричу. — «Да вот, — отвечает, — шесть недель усмиряем, три упряжки съела. Корейцу Андокуте, конюху, брюхо вырвала, а Ваське Ефетову… помнишь берейтора-великанищу?.. Ваське это самое… тоже брюхо!» — Я же… — и тут Манюкин подбоченился — …смеюсь да потрепываю его по щеке. «Трамбабуй ты, граф, — говорю, — право, трамбабуй! Я вчера всю Южную Америку в карты проиграл… со всеми, этово, кактусами, а разве и плачу?»
— Как же ты ее проиграл? — недоверчиво протянул Заварихин, обтирая пот с лица и с подозрением поглядывая на хохочущих слушателей.
