В том милицейском протоколе определялось, что во время исполнения Геллой Вельтон (а в скобочках стояло настоящее танино имя) сей Заварихин, будучи в нетрезвом виде, крикнул слово разбейся, каковое событие могло иметь губительные последствия для артистки. Сухими, без росчерков, буквами Николка подписал бумагу. На голову выше всех в комнате, он стоял потом, поскабливая ногтем подбородок и высматривая приятелей. Те уже исчезли. Комната была наполнена артистами, которые сбежались посмотреть на уловленного злодея. И только самой пострадавшей, обвинительнцы, не было тут.
Зато неизвестный Николке старичок в опрятном черненьком пиджачке, бритый и бледный, все время поскакивал на него, как малая волна на непоколебимую скалу:
— Ви зналь, что совершаль? — коверканными словами кричал он, плача от радости и старости. — Ви грозиль шмерть… Ми бедни актер, ви барин. Ви платиль рубль, вы хотел на рубль покупайт смерть? Эрмордунг… — дальше он кричал по-немецки, и милиционер заинтересованно посмотрел ему в рот, с такою быстротой извергавший непонятные слова.
— …сколько? Сколько… за все приключение, гуртом? — прервал Заварихин, слегка оттопыривая губу. — Платить сейчас нужно? — и он уже полез за бумажником, но не достал, ибо все засмеялись над его поспешной готовностью подчиниться закону.
…Звезды заволакивались тучами, а в благушинских курятниках скрипуче пели полночные петухи, когда Николка стучался в дядькину дверь. (Николка жил тогда еще у дядьки.) Пока просыпался Пчхов, Николка отошел на середину двора и, расставив ноги, глядел в небо.
— …разбейся! — вдруг повторил он, но уже не властным криком, потрясшим цирк, а голосом глухим и зовущим. «Разбейся, чтоб я мог еще сильней любить тебя… чтоб была великая боль, которой оплодотворится моя сила. Разбейся, ибо чем еще можешь ты потрясти меня?..» — такую многословную начинку возможно было различить в едином том слове. Он повторил это слово еще раз и прислушивался к звукам и образам, зарождавшимся внутри его. Под ногами его металась чужая, бездомная дворняжка. Она лаяла и норовила хоть разок куснуть Николку. Прежде чем открылась пчховская дверь, Николка бешено схватил собаку за длинную ее шерсть и метнул куда-то в темный угол двора. Больше она не пролаяла ни одного собачьего слова, даже не поскулила. Впустив племянника, Пчхов вышел во двор посмотреть ночь. Когда же он вернулся, племянника уже не было. Оставалось лишь большое свистящее тело. Самая же сущность николкина бесследно растворилась в глубоком сне, как кусок сахару в тихом и теплом омуте.
