В одно из воскресений Митька спросил о всех, забывших его. С веселой готовностью она вызвалась узнать и рассказать в ближайшее свиданье. Потом Митька впал в прежнее окамененье и ушел со свиданья раньше, чем окончилось тюремное время. Зинка плакала, идя домой: надоела, опротивела, наскучила… Вечером она опять сидела у окна. Шли сумерки, девочка играла на полу, неугомонный Матвей вдавливал пальцы в виски, впитывая в себя науку, запечатленную в толстой, умной книге.
— Матвей… — слабо позвала Зинка, когда схлынула с нее первая грусть. — Посмотри, Матвей, облака-то полосатые какие! — она показывала пальцем за клетку пропыленных стекол, где огневели перистые закатные дороги. — Чудная она, жизнь. Ты посуди, сколько в каждую минуту напихано всего, — смехов, криков, плачев… Знаешь, Матвей, почему люди пьют? (— Я, когда пою, смотрю на них и все думаю…) В питье-то, Матвей, мечтание ближе… Его тогда прямо вот так, руками, ощупать можно! Ах, ты ведь там учишь… Может, замолчать мне?
— Нет, мели, мели, коли язык не болит! — бросил Матвей, ошалело взирая на сестру.
— Тебе не снится, Матвей, будто летаешь? Нет?.. А мне снится: вот встану на подоконник и полечу… не как птицы, а стоймя. И сразу дух займет, и проснусь. — Зинке очень хотелось доверить кому-нибудь раздиравшую ее сладкую любовную боль. — И хорошо, что не летаю, а только собираюсь лететь… Вот я в театре видела. Она его любит, а он отрекается, из-за того она в петлю лезет. Враки, театр — обман! Отрекся — пускай! Проспала бы ночь, а наутро и пожалела… если только ей есть, что терять. Первая мужняя ночь ста годам равна! Любовь проходит, а надежда никогда. Вот ты, Матвей, любви не знаешь… А мне, вот, в грудь точно рояль вставили играющий!
— Любовь-с?! — подскочил Матвей, переполняясь негодованием. — На, вот, читай про любовь! Ну, прочла? — и он бешено залистал книгу, ища самых оскорбительных для зинкиной любви рисунков и объяснений. Поняла? и никаких тут тайн, никаких полетов-с, а просто взаимное влечение яишников. Слова мне, слова твои опротивели, точно муха над головой зудишь. Когда люди все узнают, все измерят, взвесят, учтут… познают всему число, температуру, цвет… когда будут в состоянии все изменить, тогда и будет счастье. Счастье, миленькая, можно делать, как калоши, либо вот лампочки! — он кивнул на известковую розетку в потолке, где лениво боролась с сумерками скудная электрическая склянка. — Учиться надо-с! Тогда и счастье без мучений будет.
