— Откуда вы это знаете? — сделал большие глаза Юлиан.
— Так вышло, что свои ранние лета я провела в трактире, — со вздохом молвила я.
— Я вас обожаю! — томно прорычал Юлиан. — Наконец-то в этом гадючнике появилась хоть одна нормальная девушка. А то все виконтессы, принцессы да баронессы приезжают, а от них тоска зеленая! А вы знаете какие-нибудь трактирные песни?
— Множество. От «Только кружка эля на столе» и «Кордосский перевал, ветер западный» до «Я тебе не девочка, видишь — борода?»
— Восхитительно! Вы обучите им меня, и мы будем петь их дуэтом на первом же салонном вечере, который устроит герцог. Это будет незабываемо! Оливии тоже понравится. Кстати, что-то она не явилась к обеду.
— Вероятно, это из-за наказания, наложенного нынче на нее отцом.
— Странно, я ничего об этом не слышал. Впрочем, я был в западном крыле замка, там отличная библиотека — стоит взять любую из книг, начать читать, и после пяти строк тебя неизменно охватывает непреодолимая сонливость. Так что я все проспал над академическим трудом философа Николая Пизанского. Расскажите же мне, что натворила на сей раз наша драгоценная Оливия.
— Ох… Это была отвратительная насмешка над обрядом выноса и отпевания покойника. Оливия играла роль покойницы, а ее приспешники вырядились в монахов и священников.
— Вы сказали это таким тоном, будто осуждаете эту шалость.
— Осуждаю. И не в том дело, что я религиозна и благочестива, не подумайте, этого и в помине нет! Но я все-таки не зря грызла корки прописных истин в пансионе и одну истину выучила назубок: воруешь пирог — выясни сначала, кому он принадлежит.
— Я не понимаю вас.
— Есть вещи, которые делать просто нельзя. Не потому, что это безнравственно или неприлично, а потому, что это верная смерть. Нельзя совать руку в корзину с ядовитыми змеями или целовать раскаленную сковороду, это любой дурак знает. И любой житель нашей страны в курсе, как карает святая юстиция за оскорбление чувств верующих и тем более за насмешки над верой! Одного доноса в ближайшую святую канцелярию будет достаточно, чтобы Оливию и ее тупых дружков растянули на колесе или подвесили на дыбе. Или живьем зажарили в медном быке.
— Но ведь никто об этом не узнает. Я надеюсь.
— А если? И Оливию не спасет даже то, что ее отец — герцог и великий поэт, приближенный к королевской особе. Ему же еще и достанется на орехи — почему вырастил столь неблагочестивую дщерь! Разве непонятно?
— Так вы не за Оливию переживаете, а за герцога?
