— Мора вышла замуж за плотника с острова Уэйтенси, у них родилось двое детей.
Он достал из этюдника ее тюбики с краской и разложил их на пледе рядом с кистями.
— И только потом, когда у нее умер муж… — сказал Питер. — Когда она заболела… заболела серьезно, то ли чахоткой, то ли чем-то еще. В те времена женщина в сорок один уже считалась старухой.
Только потом, сказал Питер, когда у нее умер ребенок, Мора Кинкейд начала рисовать. Он сказал:
— Может быть, человеку нужны страдания, чтобы он осмелился делать то, что действительно любит.
Ты рассказывал все это Мисти.
Ты рассказывал, что Микеланджело страдал маниакально-депрессивным психозом и на одной из своих фресок изобразил себя в образе мученика, с которого заживо сдирают кожу. Анри Матисс отказался от юридической практики из-за приступа аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять музыку только после того, как у него парализовало правую руку, и ему пришлось распрощаться с карьерой концертного пианиста.
Ты рылся в кармане, пока говорил. Ты что-то вытаскивал из кармана.
Ты рассказывал о Ницше и его последней стадии сифилиса. О Моцарте и его уремии. О Пауле Клее и склеродермии, от которой его суставы и мышцы спрессовались до полной несовместимости с жизнью. О Фриде Кало и ее переломанном позвоночнике и кровоточащих язвах на ногах. О лорде Байроне и его изуродованной стопе. О сестрах Бронте и их туберкулезе. О Марке Ротко и его самоубийстве. О Фланнери О’Коннор и ее волчанке. Вдохновению нужно увечье, болезнь, безумие.
— Как говорил Томас Манн, — сказал Питер, — «Великие художники — великие инвалиды».
И ты положил что-то на плед. В окружении кистей и тюбиков с краской там, на клетчатом пледе, лежала брошка со стразами. Большая, размером с серебряный доллар, с камушками из прозрачного стекла, с крошечными зеркальцами в круге желтых и оранжевых стразов, выщербленных и мутных. Там, на клетчатом пледе, брошь взорвала солнечный свет, и он разлетелся блестящими искрами. Оправа была тускло-серой, крошечные острые зубки металла вонзались в стекляшки.
Питер сказал:
— Ты вообще меня слушаешь?
И Мисти взяла в руки брошь. Блеск отразился ей прямо в глаза, и ее ослепило, заворожило. Оторвало от реальности, от солнца и сорняков.
— Это тебе, — сказал Питер. — Для вдохновения.
Мисти. Ее отражение, разбитое вдребезги дюжину раз в каждом стразе. Тысяча осколков ее лица.
Этим искрам у себя в руке Мисти сказала:
— Ты мне вот что скажи.
Она сказала:
— Как умер муж Моры Кинкейд?
