Она надушилась «Песней ветра» так сильно, что привлекала пчел.
Питер поставил чистый холст на мольберт и сказал:
— Мора Кинкейд не кончала никаких сраных художек.
Он выплюнул комок зеленых слюней, сорвал еще одну травинку и сунул в рот. Его язык был зеленым. Он сказал:
— Если ты нарисуешь, что живет в твоем сердце, потом эту картину выставят в музее.
То, что живет в ее сердце, сказала Мисти, в основном это просто тупое дерьмо.
И Питер, он посмотрел на нее и сказал:
— Какой смысл рисовать то, чего ты не любишь?
То, что она любит, сказала ему Мисти, продаваться не будет. Люди такое не купят.
И Питер сказал:
— Возможно, ты удивишься.
У Питера была своя теория самовыражения. Парадокс профессионального художника. Как всю жизнь мы пытаемся заявить о себе в полный голос, но сказать-то нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было системой причин и следствий. Мы хотим получить результаты. Товарный продукт. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплина равнялись признанию и наградам. Мы тратим годы на обучение в художественном институте, потом еще несколько лет убиваем в аспирантуре, чтобы получить степень магистра изящных искусств, и упражняемся, упражняемся, упражняемся. При всех наших великолепных умениях и отточенной технике, мы все равно не сумеем изобразить что-то особенное, потому что ничего особенного в нас нет. По словам Питера, ничто не бесит сильнее, чем когда какой-то обдолбанный наркоман, ленивый завшивленный бомж или свихнувшийся извращенец вдруг создает шедевр. Как будто случайно.
Какой-то придурок, не побоявшийся рассказать миру о том, что он по-настоящему любит.
— Платон, — сказал Питер и отвернулся, чтобы сплюнуть зеленые слюни. — Платон говорил: «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достаточно лишь мастерства, так и останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями одержимых безумцев».
Он сунул в рот очередную травинку и сказал, не прекращая жевать:
— Так чем одержима Мисти Клейнман?
Ее выдуманными домами и булыжными мостовыми. Ее чайками, кружащими над лодками ловцов устриц, что возвращаются с отмелей, которые она никогда не видела. Приоконными цветочными ящиками, переполненными львиным зевом и цинниями. Никогда в жизни не станет она рисовать эту хрень.
— Мора Кинкейд, — сказал Питер, — впервые взяла в руки кисть, когда ей было уже за сорок. Сорок один, если точно.
Он принялся выкладывать кисти из деревянного этюдника Мисти. Он аккуратно закручивал кончики кистей, чтобы их заострить. Он сказал:
