Мысли текли лениво, как гладящий щеку ветерок с моря.
Само собой, он провел в щели всю ночь и еще некоторое время, пребывая между жизнью и смертью. Он слышал о подобной практике, но прежде не мог её исполнить, не хватало опыта. Стоп, отговорка. Причем здесь опыт? Он боялся подойти к грани, он боялся себя и всех вопросов, висящих камнем на шее. Он понятия не имел, чем обосновать право на возвращение. Оказывается, страх не держит в жизни, лишь вынуждает бежать от смерти. В жизни держит иное. Сейчас – всего лишь слово, данное Зоэ. Как она там, на острове? Почти одна, если не учитывать старого моряка с «Гарды», тот сошел на берег по своей воле, да еще с колючим упрямством: мол, здесь останусь и не буду слушать даже капитана. Мыслимое ли дело, неразумного дитёнка бросать посреди моря?
Ноттэ потянулся, сел, осмотрел жалкие обрывки, в какие превратилась рубаха. Презрительно скривился, ободрал с плеч шелк, скомкал и сунул под большой камень. Снова лег – теперь на живот.
Кортэ не подвел. Вот уж – безусловно. Златолюбец примчался сюда, к устью реки, едва очнулся, ведь он старался отрабатывать свои денежки. Хотя бы часть обещанного норовил сохранить – то, что полагалось за подтверждение смерти Ноттэ. Кортэ по-своему опознал происходящее, едва клубок раха оказался вырван из тела и настала неопределенность вне жизни. Тогда Кортэ – да и любой нэрриха – воспринял смерть подобного себе, такова способность детей ветра.
Всякий нэрриха – по сути прядь раха, он, даже не вслушиваясь в себя, неизбежно чует кожей бритвенно-острый лед нездешнего ветра. Для нэрриха смерть иных подобных страшна, она сдирает шкуру и норовит освежевать сознание. Рана чужой души раскрывается ужасом. В ушах и где-то глубже, в самой голове, отдается погребальной жутью волчья обреченность. Зачастую нэрриха, впервые познав это ощущение, подвывает, скулит, не в силах удержаться.
Костлявая донья в темном плаще пригласила на танец, и отказывать невозможно, ведь она уже поманила бледной рукой… Так шепотом описывают в Эндэре последний путь. Низвергая прежних богов и рисуя образ нового, даже Башня не осмелилась покуситься на роль безликой. Или отрицать её, ввергая непобедимую в гнев.
– Я умер, меня более не ищут, – сообщил себе Ноттэ. – Удобно.
К горлу подкатился комок смеха. Яснее ясного: Кортэ присвоил эсток и дагу, убедив себя, что одолел врага и взял трофей в честном бою. Он тщеславен. Теперь бросится в столицу, искать поверенных покойного и добывать у них сведения о его золоте. Не мог ведь столь взрослый нэрриха, как сын заката, не владеть хотя бы одним сундуком несметных сокровищ? Ноттэ ощупал тощий кошель на поясе. Поверенных у него давным-давно нет, как нет и желания копить сокровища. Деньги притягивают врагов и беды вернее, чем любое проклятие. В кошеле трутся десять эскудо. Позвякивает горсть серебряных песет. Пустяк, обеспечивающий сегодняшнюю сытость, не более того.
