Взгляд, который смог остановить нэрриха, принадлежал молодой цыганке. Она стояла за рядом конных гвардейцев, бесцеремонно вцепившись в край попоны и не обращая внимания на ругань всадника. Красивые женщины знают силу своей слабости. Эту, восхитительную и безупречную, не ударят и даже не оттолкнут, да и ругань вот-вот иссякнет. Бранные слова – лишь способ доказать соседям непричастность к нарушению порядка. Действительно: хотя простолюдинка встала не там, где следует, её не гонят, но, по крайней мере, ругают и вразумляют…
– В этой гнилой насквозь крепости есть еретики и предатели всех сортов, – усмехнулся Эо, покосившись на смолкшего гвардейца. – Южане, тагезцы, цыгане, дикари-горцы. И худшее из порождений мрака: горская южная цыганка, еретичка, да к тому еще и плясунья. Ничего себе пограничье, оплот короны!
– Что танцы, я и гадать могу, и ответ дам, не услышав вопроса, фальшивый дон, – блеснула глазами цыганка. – Черно у тебя в груди, так черно, что любая ночь была бы светлее. Смерть в тебе, ты думаешь – не твоя, но ох, ошибаешься… Берегись. Нет коня, способного унести от судьбы, для тебя – нет.
Эо заметил, как сквозь толпу продирается старуха, рвется из последних сил к наглой девчонке, прижимает к груди дрожащие руки и робко умоляет взглядом: не обижай её, она мала еще, своего ума нет, вот и треплет языком. Нэрриха рассмеялся, резко дернул повод, выслал коня коленями, вынуждая гвардейца подвинуть лошадь. Рука Эо достала отшатнувшуюся плясунью, без жалости вцепилась в плечо.
– О своей смерти что скажешь?
– Не надо, умоляю, – всхлипнула старуха.
– А незачем говорить! Что будет, того уж не миновать, – кусая губу от боли, быстро выговорила плясунья, не надумавшая умнеть и падать в ноги, вымаливая прощение.
Нэрриха ниже нагнулся из седла, намотал длинные волосы на руку и надежнее вцепился в затылок жертвы. Дернул, запрокидывая лицо. Старуха жалобно выла на трагической ноте.
Девушка была действительно красива, редкостно. Эо усмехнулся, провел пальцем по коже от виска до выреза широкой кофты, сбросил присборенный рукав с плеча. Такая же дрянь когда-то, безмерно давно, станцевала – и вынудила стать отрезанной прядью ветра. Эта, сегодняшняя, глядит черными глазищами, глубже колодцев и темнее ночи, – и даже сквозь страх помнит и сохраняет ту власть, какую имеют над нэрриха подобные ей. Эо склонился еще ниже, коснулся языком прокушенной губы цыганки и слизнул кровь.
– Я тоже умею гадать. Мать похоронит тебя. Скоро… Как тебе моё предсказание?
