Шло время, и многие уже подумывали, что сам бог велел возникнуть посреди улочки большой деревни этому двору и Луизе Маретти, чтобы навсегда погасить интерес и к пьедесталу, и к тайному советнику царской канцелярии, и к Димтро, будто бы сказавшему, желая отыграть юную красавицу: «Ставлю свой особняк на Луизу Маретти!» Но это была ошибка. Как раз когда уже было решили, что Луизе удалось отодвинуть это каменное чудище, и меньше всего ждали серьезных перемен, они произошли.
На закате августовского дня, как высчитали хронологи деревни, во двор тайного советника царской канцелярии въехал на чалом иноходце человек лет пятидесяти, вооруженный двумя маузерами. Не слезая с коня, он отворил калитку во двор, вплотную подъехал к дому-особняку, не спеша огляделся вокруг и повернул к деревянной лестнице. Затем, ступенька за ступенькой взяв лестницу верхом на коне, поднялся на балкон и, несколько раз постучав маузером по балясине, замер.
Деревня, узнавшая в вооруженном наезднике Димтро, высыпала на улицу и, вспомнив о письме из Петербурга и страхе тайного советника, затаила дыхание в ожидании драмы. Но драмы не произошло. Отворилась дверь дома, и в ней показалась Луиза Маретти, растрепанная и бледная. Она долго вчитывалась в лицо странного наездника с маузерами по бокам, но никак не могла вчитаться, чтобы осенить память узнаванием. Наконец, поняв, что этот человек ничего не значил в ее беспорядочной жизни, говорят, решилась осадить непрошеного гостя — нахмурила брови, но тут же, не успев еще вымолвить слова, вскрикнула. Это был вскрик узнавания. И в вечернем воздухе прозвенело позабытое имя: Димтро!
А Димтро, не сходя с коня, подхватил Луизу и ускакал обратно, стиснув в объятиях свою драгоценную добычу, а точнее — то, что уцелело от тайного советника царской канцелярии и других мужчин нашей деревни. И деревня, провожая глазами поседевшего князя и растрепанную и бледную, как страсть, Луизу Маретти, грустно вздохнула:
— Будет беда!
Спустя несколько месяцев после этого случая в деревню докатились слухи, что будто бы Димтро и Луиза яростно бьются в пучине революционных волн, окропляя своей и чужой кровью веху истории. И деревня, в скорби скрестив руки на груди, печально выдохнула:
— Ожесточение может озлобить сердце…
Когда дымящийся жертвенник революции чуть поостыл, во двор вновь въехали Димтро и Луиза. Оба они были обескровлены и худы. Седая борода и глубокая складка на переносице говорили, что Димтро пережил кровавую драму внутреннего разлада. Изможденное лицо таило непреклонную решимость человека, уже однажды умывшегося кровью отмщения, а потому вкусившего радость… Память, терзавшая душу, снова поднимала его на новую кровавую месть, вырывая из глотки рокочущие звуки угрозы. В нем действовала инерция затухающей борьбы. Луиза Маретти, успевшая изрядно состариться за небольшой отрезок времени, была молчалива и печальна. Потухли в глазах искры молодости, отяжелела поступь, поблекло лицо, припорошенное пеплом жестокого времени. Короткая кожаная куртка, повидавшие виды сапоги и оружие, колотившееся на бедре, совершенно лишили ее женственности, заменив очарование резкими мужскими повадками. Возвратившись после длительной отлучки вдвоем в деревню, они поселились в каштановом доме с красивым фронтоном, куда время от времени приходили небольшими группами вооруженные оборванцы. Однажды, когда двор загудел бессчетными группами таких оборванцев, говорят, вышел Димтро и, поднявшись на пьедестал, произнес речь, в конце которой, поднимая массы, гневно сказал:
