Такова «картинка».
Через несколько дней состоялись торжественные похороны Сидорацкого, таинственным образом погибшего «при защите» Засулич. Страна хотела знать и чтить своих героев, так что даже недоуменные вопросы, кто же и за что мог Сидорацкого убить, не охладили энтузиазма. История же была такова: карету оправданной Засулич, следующую из суда, окружала плотным кольцом толпа, а толпу, в свою очередь, окружали жандармы, уже вооруженные распоряжением арестовать бывшую подсудимую. Внезапно раздались выстрелы, началась паника, публика в страхе разбежалась, карета унеслась неведомо куда, а на мостовой остался труп Сидорацкого, причем пулевое отверстие соответствовало калибру его собственного револьвера. Отчего он застрелился — если допустить такой вариант — тоже загадка: то ли из страха быть арестованным за несанкционированную стрельбу, то ли от восторга, как китаец. Это было, как выразился бы Чернышевский, «первое следствие дурацкого дела».
Но была и «подводная часть», было нечто предшествующее и покушению, и суду, и оправдательному приговору. Речь даже не о том, что Засулич никак нельзя было посчитать частным лицом по причине ее длительного революционного стажа, речь о существовании определенного замысла, предшествовавшего воплощению.
Во-первых, Трепов был внесен в список лиц «подлежащих ликвидации» еще Нечаевым. Вопрос, стало быть, в том, насколько оригинальна была Засулич в своем дерзновенном порыве.
Во-вторых, у Веры Засулич была подружка Мария Коленкина, девушка героическая и самоотверженная, как все девушки 70-х годов XIX века. Когда Коленкина узнала, что задумала ее подруга, она тоже захотела проучить Трепова. Спор о праве стрелять в градоначальника зашел так далеко, что пришлось метать жребий — жребий пал на Засулич. Тогда Коленкина приняла решение стрелять одновременно с подругой в господина Желиховского, прокурора на закончившемся в январе 1878 года процессе 193-х, где обвиняемыми, в частности, проходили Желябов, Перовская и Саблин. Однако неудача или нерешительность Коленкиной не позволили осуществиться этому плану. Но план существовал — предполагались два покушения, произведенные одновременно в различных местах Петербурга с педагогической целью перевоспитания власти. Если бы этот план все-таки был доведен до конца, смогла бы Вера Засулич предстать перед судом заступницей за поруганное человеческое достоинство?
В-третьих, Трепову в момент покушения было 75 лет. Как бы ни был он неприятен нравственному взору, но здоровая молодая девка, набрасывающаяся с револьвером на семидесятипятилетнего старика, — картина, не лучшим образом иллюстрирующая добродетель. Революционерка, конечно, стреляла не в конкретного человека, а в олицетворение неправедной власти — следовательно, власти в целом, а не только одному конкретному Трепову, должно быть больно и стыдно. Но ведь мы уже знаем одного студента, из идейных соображений тюкнувшего топором старушку (даже двух, считая подвернувшуюся сестру Елизавету). Правда, это случилось в пространстве художественном, а не реальном, но ведь Родион Раскольников все равно заслуживал понимания, сочувствия, прощения… Он же хотел хорошего: «Сто, тысячу добрых дел на старухины деньги!» (Что-что, а понимание он заслужил точно — не знаю как теперь, а в конце девяностых стены известной парадной в доме на углу Мещанской и Столярного переулка, где как бы жил Раскольников, были сплошь расцвечены надписями примерно следующего содержания: «Где продают топоры?», «Родя, мы с тобой!», «Старушек хватит на всех!».) Так может быть, следует обвинить русскую литературу в том, что она приучила нас понимать и оправдывать преступления еще до того, как они переместились из сферы символического в реальность?
