— Но мы…
— Все в порядке, — снова прохрипел Фредерик.
Он весь обливался потом, и еле говорил, но в глазах его читалась уверенность.
— У меня есть моя трубка, — и не сломанной рукою он достал из кармана свою любимицу, — Малышка не так проста, как кажется. Я постою за себя.
Я была в нерешительности. Что человек, лишенный сил, да еще и со сломанной рукой, может сделать с одной лишь трубкой для табака?
Но Александр твердо кивнул Фредерику, схватил меня за руку (надо бы уже к этому попривыкнуть) и мы вдвоем кинулись в тень.
Снова холод. Лед. Боль. Отсутствие кислорода. И мы в другой комнате. Очень миленькой комнатушке, надо сказать.
— Ух-ты, вы не ошибались, назвав это борделем! — присвистнул Александр.
По средине комнаты располагалась огромная кровать, застеленная алым шелком. Над ней висели тяжелые балдахины. Прямо напротив — зеркало. По стенам были развешаны картинки фривольного содержания. Больше никакой мебели.
— Тоже мне обстановка, — буркнула я, — Никакой романтики.
Александр пожал плечами:
— Боюсь, любовью тут никогда не занимались, — вздохнул он.
Времен не было и у нас.
— Что ж, — выдохнула я, подойдя к Александру, — Слушайте. Думаю, после этого у меня не останется никакой чести, но…
И тут его губы закрыли мне рот. Неожиданно. Странно. Безвыходно. Александр поцеловал меня, как целуют на прощание. Самый последний в жизни поцелуй. А когда тот кончился, Александр сказал:
— Рассказывать буду я. Мы — хранители аукциона, и кому как не нам отдать за него честь?
Я не смогла перечить ему.
Когда мне был двадцать один год, я разорвал все отношения со своею семьей и ушел из дома. Причина? Я уже даже и не помню. Скорее всего я не был тем идеальным сыном, которого всегда хотел мой отец. А я никогда не горел желанием стать хозяином нашего «аукциона». Отец всегда говорил, какая это честь. Как повезло нашей семье. Как другие только мечтают о таких возможностях, которые есть у нас. Но я видел Магсов лишь тюремщиками на службе короля. В этом мы с отцом всегда расходились.
Можно звать это деформацией от «работы», можно просто дурным нравом, но мой отец всегда был быстр на гнев. И в тот день, когда мы поссорились с ним в последний раз, я даже не помню, с чего начался конфликт. Знаю лишь, что очнулся дома, с перебинтованной головой. Подушка моя была залита кровью, перед глазами все плыло. Отец бил меня не в первый раз, но никогда раньше так сильно.
И здесь мой первый грех — я трус. Едва я смог передвигаться, я наспех собрал вещи, украл из семейного хранилища денег, и покинул Гремер.
