И получалось, если верно говорили желтый старик и женщина с жестяным лицом, — путь отряда через Дедову чащу, за которой прогалина с километр — то самое Гаврусино поле. А левее поля, метров триста, селение, на окраине — мост. На мосту всегда часовой. А ночью два. И пулемет.
Только б миновать это проклятое поле. «А за полем, у самого леса, раскиданы березки», — сказал тот паренек в лаптях и с заплечной котомкой. И желтый старик говорил: «Увидите, полно березок… На те березки и идти…»
«Ладно», — подумал Кирилл и жестом как бы отбросил все, что могло мешать на пути. Отряд пройдет еще километра два, даже три. А там — залечь и ждать ночи. «Потемну и перейдем Гаврусино поле». И днем спать не так холодно, как ночью, и ночью в движении все-таки теплее.
Отряд продолжал путь.
Небо потеряло свой утренний цвет, стало седым и таким тесным, что громоздкие тучи не вмещались в нем и, набредая друг на друга, опускались ниже. Грузные, тяжелые, еще немного, и они, казалось, придавят деревья и тех, кто, спотыкаясь о коряги, двигался неровным трудным путем. Воздух потемнел, словно дым заполнил пространство, потускнело золото сосновых стволов — день ускользал у всех на виду.
Кончился бор, пошло редколесье.
Но и здесь было темно, тучи убили дневной свет, только вдали над самыми вершинами беспокойно горела узкая полоса.
Вот и еловая чаща. Дедова чаща. На приспущенные темные плечи елей ветер надул яркие кленовые листья. Как фонарики светили они во мраке. Потом ветер смахнул их, и ели погасли.
— Дальше нельзя, — сказал Кирилл Ивашкевичу.
Комиссар молча наклонил голову: дальше нельзя, будем ждать ночи.
— Паша! Тебе в караул. Час. Сменит тебя Толя. Тоже час. Дуника — Якубовский, а его… — Кирилл запнулся в поисках четвертого, он хотел быть справедливым.
— Я, — сказал Ивашкевич.
— Комиссар, — сказал Кирилл. — А потом меня поднять. И двинемся дальше.
Сквозь лапник пробился дождь. Но разбудил Кирилла не дождь, а Ивашкевич, он последний охранял сон отряда.
Так трудно подниматься, гораздо труднее, чем шагать. Голову, что тяжелую гирю, не оторвать от земли. Будто не отдыхал, а вертел жернова. Сколько же спал он? Час? Три часа? Или только на короткий миг сомкнул глаза?
Кирилл прислушался, над ним шумела ель, под которой он лежал. Шум был тихий и мерный и усыплял, и не хотелось разъединить веки. Он почувствовал, что в глаза ударяет дождь, и проснулся окончательно. Он с усилием поднялся.
Сон не вернул силы натруженному телу, и утомление еще больше давало себя знать. Ноги нетвердо передвигались во тьме, тонули в рыхлом настиле осыпавшихся хвойных игл, увядшей травы, и шаги были неслышны.
