Ничего не поделаешь. Повернули вправо.
Компас и карта уступали всему — болотам, которые осень сделала более глубокими, воде, застоявшейся в лесных логах, селеньям, лежащим на пути, в которых можно наткнуться на немцев. А встретиться с немцами Кирилл не хотел. Потом.
Но что это, Михась начал отставать? — насторожился Кирилл. Он сделал несколько неуверенных движений, раза три приостановился. Плохой признак, если уж Михась сдает. Нет, Михась не сдал. Это сапоги не выдерживают, размякли в воде, и гвоздь в каблуке впивался в пятку. Михась прислонился к сосне, правым носком уперся в пятку левого сапога, но он не снимался, будто прикипел к ноге. Наконец стащил, сунул руку в голенище и ухватил конец гвоздя. Прикусив губу, стал расшатывать гвоздь и вытащил. Поправил портянку, сбившуюся у пальцев ноги, надел сапог и кинулся догонять отряд.
Он опять шел рядом с Кириллом.
Набрели на тропку, чуть приметную. «Откуда взяться тропке, чьи ноги проложили ее здесь?» Кирилл озадаченно взглянул на Михася, никакого селенья в этом месте карта не показывала.
«Самая наша дорога, — продолжал Михась идти. — Видно же. Ветки вон по глазам хлещут. Нехоженая, значит, тропка. Такая к деревне не ведет. По ней отряду и двигаться, самая наша дорога».
— Ай, Михась! Что б мы делали без тебя? — В шутке Кирилла слышалась похвала.
— А то же, — сдержанно откликнулся Михась. — Искали б дорогу и шли.
Тропка вилась, хитрила, но десантники не выпускали ее, точно искали ее конец. Но конца не было, — видно, тропка сама потерялась в этой чащобе и не знала, как отсюда выбраться. Она извивалась, ускользала, пока, подобно выдохшемуся ручью, исчезающему в песке, не ушла в траву, поникшую, мертвую, но у корня еще зеленоватую, как бы подернутую плесенью.
На мокрой земле виднелся скорый и резкий след.
— Зверь, — кивнул Михась на след.
Лес обступил десантников, словно замуровал. Ноги их вышагивали в тесноте, все время одни и те же движения: левой — правой, левой — правой. Шли уже по самому узкому месту «медведя». Никуда не свернуть. Карта показывала: на север, полкилометра в сторону, — топь; на юг, в четырех километрах отсюда, большое селенье, то, что в ногах путается, вспомнил Кирилл слова Левенцова, лежит на самом пути. И поле.
«Можно пройти еще километра два, даже три, — размышлял Кирилл, — добрых полтора часа ходу. А там залечь и ждать ночи. И ночью проскочить, как решили, Гаврусино поле».
Гаврусино поле, пропади оно, никак стороной не обойти, знал Кирилл. Он помнил: «Дороги тут везде плохие», — сказал старик. Кирилл и Михась долго следили за ним с опушки, он плелся по проселку, переставляя, как посох, длинную палку перед собой. Они улучили минуту, поманили его. Желтый, немощный, весь из согнувшихся костей и сморщенной кожи, он постоял в нерешительности, несколько раз оглянулся и медленно свернул к ним на опушку. Кирилл и сейчас, будто было это не два часа назад, смотрел в глаза старика. Тот терпеливо пояснял, как идти на Ивацевичи, и в Клецк, и в обратном направлении, под Лунинец, и сколько ни допытывался, чтоб остеречь и помочь выбрать короткую и спокойную дорогу, не мог понять, куда же им в самом деле надо. Кирилл видел его растерянность, когда свернули они вовсе не на Ивацевичи, и не на Клецк, и не на Лунинец, бог весть куда. Прошли еще с длинный километр до заброшенной просеки. По одному выходили на просеку и расспрашивали встреченную женщину с замкнутым, будто жестяным, лицом, потом хилого паренька в лаптях, с заплечной холщовой котомкой, завязанной узлом, и пастушьей сумкой на боку — точь-в-точь со старинной хрестоматийной картинки «У дверей школы», расспрашивали, где видели немцев и где, в какой деревне, есть полицейские постерунки.
