— Ничего, — отвечала она. — Полноте, братец; вы сами знаете, не стоит ворочать, чего не воротишь; что и говорить! Не упрек вам — сохрани меня господи! — а как не сказать, поневоле иногда подумаешь… Братец, ведь по вашей милости вот у нее и у меня нет ничего! Вы нежились там, а мы здесь старые тряпки до десяти лет перешивали да таскали! Бог с вами, бог вам простит — от всего сердца говорю! Нам уж теперь ничего не нужно, авось вы нас не прогоните, умереть дадите в своем углу, в отцовском доме… Но Катю мне жаль, Кати мне до смерти жаль! Ей нельзя так жить; ей надо куда-нибудь уйти, чтоб и жизнь не пропала, да чтоб такой нужды, такого горя не видеть. За что она измучится, как мы измучились?
— Вот, мой друг, вот целый век это слышу! — вскричала Любовь Сергеевна.
— Извините, маменька, вы этого никогда не слыхали, — возразила Прасковья Андреевна, — я в первый раз говорю, да нельзя же и не сказать. Что ж это будет такое? Уж и последней не пожить как хочется? Мы бедны, необразованны — да, господи! счастье для всякого бывает, и для нас нашелся бы бедный необразованный человек…
— Нищих заводить, — прервал Сергей Андреевич, — жить, как в конуре…
— Братец, — вскричала она, — побойтесь бога! что вы все с богатством! Вы привыкли, что все вам дай роскошное, вы уж бедного человека за человека не считаете. Вы уж думаете, что бедному ничего и не нужно и ничего он не достоин, а если бог и посылает ему что-нибудь, вы на это с таким презрением смотрите, что грешно просто… Не всем быть богатым да чиновным; как еще кому удастся…
— Что вы этим намерены сказать? — прервал, весь покраснев, Сергей Андреевич.
Прасковья Андреевна взглянула на него пристально и засмеялась.
— Ах, братец, вы забавный человек! Вот что значит непокойным быть: на всяком слове все мерещится! Что я хочу сказать?.. Ничего; вы сами знаете…
— Что такое-с?
— Да сами вы знаете. Для чего я стану при всех объявлять, когда вы скрываете? что за приятность?
— Я ни от кого ничего не скрываю. Извольте говорить.
— Ну, без места вы теперь, вас отставили.
Прасковья Андреевна говорила осторожно: она ждала, что мать упадет в обморок; ахнула только Вера, и то тихонько: она боялась пугаться. Любовь Сергеевна не только не упала в обморок, но даже засмеялась довольно презрительно.
— Вот важность велика! — сказала она.
— Вы это где, под какою дверью подслушали? — спросил Сергей Андреевич, задохнувшись.
— Я подслушивать не имею привычки. Мне Иванов сказал: в городе приказы получены.
