Взлетал и опускался, приближаясь, бугорок с вихрами прошлогодней травы. И вдруг возникло пугало огородное, в драном тулупе с одним рукавом. И оказалось оно живое — задёргалось, залопотало.
— Ироды... Сатана перкеле...
Мужичонка старый, маленький, худущий.
— Батогов тебе, батогов, — простонал Данилыч, возненавидев старикашку люто.
Кого смеет лаять? А царь, хохотнув, соскочил в мелководье. Дед не смутился, завидев военных. Наскакивает, бранится и плачет, мешая слова русские и финские. Укоротить бы ему язык... А царю мило. Подошёл к нахалу, потрепал по плечу, сказал что-то.
— Сети мои же, господи!.. — донёс ветер. — Сети порушили!
— Ты чей такой прыткий? — вставил Данилыч, рассудив, что ему следует вмешаться.
— Ничей я, — пучок седых волос топорщился независимо. — Мы в городе записаны. Вольные мы... Куда теперь нас? Швед ладил — боярам нас отдадут.
Костлявая рука выпросталась из тулупа, моталась, молила. Правда ли — полонят бояре, угонят?..
— Враки, — бросил Пётр. — Дурачит тебя швед.
Глаза старика прятались под паклей бровей, ускользали. Можно ли верить?
— Слово царское, — пробурчал Данилыч.
— До царя далеко...
Злорадство подталкивало Меншикова. Тянуло сразить строптивца, уничтожить. Оборвать скороговорку: разжигала она зубную боль.
— Вот он — царь!
Старик усмехнулся обиженно — мол, издевается офицер.
— Не-ет... Жердина уродился, а не царь.
Пётр расхохотался:
— Верно! Не слушан его... Капитан я, а он поручик. Царя я тебе покажу.
Вынул из кармана наградной рублёвик. Рыбак взял бережно, водит бровью по монете. Колченогий конёк-замухрышка изнывает под тяжестью дородного всадника в плаще, поднявшего скипетр.
— Это царь, — кивнул старик убеждённо и сделал движение, чтобы вернуть рублёвик, но Пётр удержал.
— Оставь... Дарю тебе... За храбрость дарю.
Живой души тут не чаяли встретить. Нарочные сообщали: остров покинут, рыбаки разошлись по деревням — на Каменный остров, на Берёзовый. К семенному очагу погнала военная гроза.
Храбреца зовут Леонтием. Ему чего опасаться? Изба в погосте худая, ветром подпёртая; коли и набежит солдатня, так поживиться ей нечем.
А рыба не ждёт. Настал её час — не остановишь. Уж до чего страшно грохнуло в крепости — должно, в погребе порох запалило. А всё равно рыба лишь божьему приказу послушна. Время весеннее, время поспешать из солёной морской воды в речную, сладкую, из пучин на отмели, отдать икру. Корюшка-невеличка, ростом в пядь, а вкусна, мясиста, всем здешним господам угодила. Сам генерал Делагарди, как прискачет на охоту, лакомится непременно. Выкладывая всё это, запахивая тулуп, Леонтий подвёл к хижине, сложенной из плавника.
