— И что?
— А ничего. Говорят не знаем, куда они делись. Так что, если не хочешь неизвестно куда деться, будь с ними поаккуратнее.
Впрочем, отношение к табаку было не единственным бзиком больше-прилукских староверов. Отсутствие ложек и кружек — из того же бзика: чужим нельзя давать свою посуду, прикосновение чужих уст опоганивает ее. Для этих целей держат «поганую» посуду. Поэтому как оказался доступным нам котелок, до сих пор загадка для меня.
Через час мы шагали обратно на Чуну, и Розка, весело помахивая хвостом, бежала впереди. Спокойно переночевали в палатке, а Розка опять сплавала к своим друзьям-медведям и под утро вернулась. Когда взошло солнце, мы отнесли палатку и все, что не требовалось в маршруте, на островок возле затопленной лодки, хорошенько замаскировали ветками, взвалили на плечи рюкзаки и пошли знакомым уже путем.
Впереди шныряла по кустам и скалам Розка, за ней с геологическим молотком на длинной ручке вышагивал я, считая для привязки шаги, а в хвосте процессии с лотком под мышкой и лопатой в руке плелся дядя Валя. Я пробовал взять у него что-нибудь, но натыкался на крутой отпор: «Ты, паря, это кинь, я ишо о-го-го, двух молодых стою. Я ж у тебя карту и компас не отнимаю. И ты меня не шаволь…»
Моктыгина оказалась богатой речкой: каждый лоток давал три-четыре мешочка шлиха (отмытой пробы, тяжелой части руслового песка). К зимовью, где и собирались заночевать, пришли хорошо загруженными. Стало ясно, что легкой прогулки маршрут не сулит. Вечером, пока дядя Валя шаманил с костром, а Розка носилась по тайге, я внимательно изучал под лупой намытые шлихи. В отличие от Чуны и других речек здесь, кроме постоянно присутствовавшего магнетита (иначе его называют магнитный железняк), частенько в черной массе мелькали жирные блестки ильменита. Изредка попадались и угловатые обломки кристаллов рутила. Все это настораживаю и давало надежду на успех, так как ильменит — сложный окисел железа и титана, а рутил — чистый титановый окисел. А в них-то и нуждалась промышленность, для которой мы «шарились» по тайге, как говорил дядя Валя.
После ужина мы прикинули свои запасы и определили, что берем с собой и что оставляем в зимовье. Выходило не очень богато: мало было «обезьяны», как прозвали наши ребята аргентинскую говяжью тушенку, мало было и сгущенки, зато в достатке серых макарон. Но хуже всего, что практически вышли все боеприпасы к ружью, которое мне дал в эту поездку отец. Осталось всего пять патронов, из них два с пулями — на случай обещанных нам встреч с медведями, и три дробовых — на добывание подножного корма. То есть уток, рябчиков, а если подвернется, то и глухаря. Была у нас еще сухая картошка, дружно ненавидимая всеми, кто был в отряде, и три брикета гречневого концентрата. Не густо. Но более или менее терпимо — ведь только что закончились голодные первые послевоенные годы. Хотя дядя Валя откомментировал ситуацию довольно мрачно:
