Жена, достав из сумочки вязанье, считала петли.
Я, развернув записную книжку, называл им место расположения дачи, площадь её, этажность, материал и цену. Оттого, что мне приходилось перекрикивать телевизор и фен, всё это здорово походило на аукцион. «Пять с половиной тысяч! — выкрикивал я. — Семь! Одиннадцать!..»
Удивительно!.. Никто из них не ахнул, не вздрогнул, не побледнел! Свояченица не выронила фен, жена не сбилась со счёта, а у тёщи сошёлся пасьянс, о чём она радостно нас и оповестила. Ну, положим, тёща могла заблуждаться насчёт моих сбережений. Но жене-то была известна мизерность их. Между тем она лишь дважды спросила, не отрывая глаз от вязанья: «А речка там есть?» Теперь ей, оказывается, кроме грядки, требовалась ещё и речка.
Две дачи мы забраковали из-за отсутствия поблизости речки, одну — за дальность расстояния и ещё одну — за неэлектрифицированность округи. Из-за непосильной цены мы не забраковали ни одной.
Я сидел за ужином и украдкой разглядывал своих близких, гадая — кто же из них подпольный Корейко. Да нет же! — не было среди них богачей.
Расходились мы поздно. Свояк и свояченица шли впереди, мы с женой — следом: до ближайшей остановки троллейбуса нам было по пути. То ли соболиная, то ли норковая шапка свояченицы вспыхивала искрами в свете фонарей.
— Зинуха! — окликнул я её. — Сколько стоит твоя шапка?
— Двести восемьдесят, а что? — рассеянно ответила Зинуха.
Я вдруг успокоился. Я поверил, что куплю дачу. Неизвестно пока — на какие шиши, но куплю непременно.
Великий экономический парадокс творился с нами и вокруг нас. Простые советские клерки шагали в замшевых пиджаках, в дублёнках и американских джинсах. Рядовые инженеры с месячным окладом в сто семьдесят рублей ехали в семитысячных «жигулях» на двенадцатитысячные дачи. И моя свояченица Зинуха, скромный зубной техник, несла на красивой, легкомысленной голове без малого трехсотрублевую шапку. Вместе же с шубой, сапогами, кольцами и французским бельём она стоила никак не меньше полутора тысяч...
Подходящая дача — и недорогая — свалилась на меня внезапно. С владельцем её, фотокорреспондентом вечерней газеты Савелием Прыгловым, корчившим несусветно печальную рожу (так ему, дескать, не хотелось расставаться со своей недвижимостью), познакомил меня Витюша.
В первое же воскресенье мы с Прыгловым отправились смотреть дачу.
Близилась весна. На укатанной улице имени Дарвина в деревне Верхние Пискуны снег почернел, сделался дыроватым и ломким. Возле Дощатых калиток грелись на солнцепёке старухи и собаки. А за деревней, на дачной дороге в глаза нам ударила высокогорная белизна. Здесь было безветренно, тепло, хотелось снять с себя одежду и, не теряя времени, подставить плечи нежному мартовскому ультрафиолету. Хотелось петь, дурачиться, кидаться снежками. Думать же — я вспомнил Пухова — не хотелось вовсе. Ни о чём.
