Славку Маша не то, что полюбила. Нет. Оценила. А, оценив, как будто – попалась. Хлопнула внутри какая-то смешная ловушка, расправилась тугая пружина. Раз и – все. Она также понимала, что его отношение к ней, – дано авансом и в любую минуту – может исчезнуть, а если исчезнет – его, этого чувства и отношения, будет ужасно не хватать. Почувствовав это, она как за соломинку ухватилась за мысль о нем, боясь отпустить. Родители не знали, в школе – догадывались. Когда Машина мама уезжала на дачу, он тайком приходил к ней домой. Она встречала его на лестнице, выносила ароматные кислые яблоки. Рассовывала их по его карманам, пытаясь скрыть собственную неловкость. Он брал ее за руку и долго-долго держал в своей, гладил ладонь, а потом они вместе шли по лестнице наверх, и уже там, на пороге, когда громко хлопала входная дверь, он резко поднимал ее на руки, а она, вырываясь и задыхаясь, шептала «не надо»! Вдруг сказала ему, что он не понимает только одного – ощущения невесомости, обняла его, успев подумать, что родилась, просто родилась для того, чтобы быть плющом вокруг его тела.
А потом Вера Ивановна сообщила Маше, что они едут в Сочи отдыхать.
– Мы же не можем расстаться, вот просто так! – сказал он.
– Нет, – ответила Маша.
– Тогда я тоже поеду.
…Когда Маша уехала на юг, то буквально считала минуты. Было невозможно прожить хоть один день без его шуток и тепла. Вера Ивановна сняла для них с Машей небольшую комнатку, почти под потолком кирпичного дома с видом на море на двадцать гостей. Там, наверху, под раскаленной крышей, в душной комнатке Маша подолгу лежала и думала, как он приедет. Влезет на балкон, или просто окликнет ее. Бежала к нему. Валуны, врезанные в море, галька, колющая ноги, протянулась на многие километры. Белые резные поручни вдоль пирса. Он был грязный, потный, веселый, сразу скинул футболку и засмеялся как ребенок. Заболела. Мылась в холодном душе, не могла найти мыла, босиком вбежала на балкон, а потом мокрыми ногами по полу – обратно. Боялась, что мама вернется не вовремя. Катались на катамаранах, старых, ржавых, со скрипом, брызги соленые. Потом мама купалась у дикого пляжа, и Маша боялась, что она поранится о ржавые купальни, почему-то долго смотрела на нее, как будто хотела сказать о чем-то, но не смогла. Машина мама старательно вытиралась полотенцем, фыркала и улыбалась солнцу. Было странно, что она, такая близкая, такая родная, ничего не понимает, ни о чем не догадывается. Снова море, спокойное, гладкое, волны в тон небу, голубые, с проседью, сворачивались в трубочку, маялись у берега. Они гуляли, пили кофе и сок, а потом решили поплыть на деревянном корабле, пришвартованный неподалеку, рупор громкоговорителя зазывал посетителей, активно прогнозируя предстоящую программу. Асфальт на далекой пристани – раскален добела, только разноцветные зонтики и силуэты отдыхающих в пестрых купальниках. Он с залихватским видом купил стакан мартини и залпом его выпил. Завернув Машу в махровое полотенце, полез в воду, плавал наперегонки с золотисто-красными рыбешками, как будто бултыхнулся с лодки не в теплое Черное море, а спустился в скафандре в Тихий океан, где повсюду орудуют злые акулы. Внутри у Маши все сдавливало. Ей было страшно и весело, хотелось расцеловать его загорелое тело и снова проводить рукой по его мускулистому животу и смеяться. Пройдет столько лет, и каждый мужчина будет в какой-то момент родным и любимым, ведь невозможно к нему не привыкнуть, думала Маша, но разве когда-нибудь это юношеское ощущение может повториться? Как морячок в бескозырке из старого кинофильма о море, родной, трогательный, заботливый. Как ей хотелось поглотить его и собой же – спасти. Как будто замкнулся какой-то внутренний круг, ребенка и женщины, как ожило все то, что Маша видела когда-то во сне, когда однажды заболела жутким гриппом, и ей, в ночной полудреме, казалось, что тяжелые узорчатые тарелки на бледных обоях стены оживают и переговариваются между собой на непонятном языке. Время остановилось, замерло. Пестрело крыло бабочки, которая так некстати садилось на его клетчатую рубашку. Маша поднимала голову и видела перед собой раскаленное солнце, чувствовала его жгучие ласкающие лучи. Бело-розовые камешки оставляли отпечатки на теле, и она осторожно снимала их, бережно откладывая в сторону. Его волосы слегка слиплись и были в совершенном беспорядке. Он зачесывал их назад, а они снова сбивались и ворсились ежиком. Маше заметила, что у самого уха, там, где мягкая мочка делает полукруг и уже касается шеи, один локон был немного кудрявый. До заката было три часа и было слышно, как трещат цикады. И еще был тот самый маячок, красный, отчетливо видимый меж созвездий Малой и Большой Медведицы, а днем он гас, уступая место окружающим его кипарисам, которые разговаривали между собой шепотом, донося до Маши гулкое эхо горных пещер, что спрятались за их спиной.
